Раненый перестал кричать. Всхлипнул и замолчал. Иван оглянулся просто так, чтобы убедиться, что обезболивающее подействовало, что жгут держит, кровь остановилась.

Серега снял прибор ночного видения. Это было первым, что заметил Иван. Глаза Сереги светились, но не так, как обычно видно через прибор ночного видения, — не зрачки. Не только они.

Зрачков вообще видно не было — глаза налились равномерным светом.

Левой рукой Серега зажимал рот раненому, а правой вытаскивал у него из горла свой нож.

Не отводя глаз от Ивана, Серега медленно провел лезвием по горлу следующего оперативника.

Так страшно Ивану не было никогда. Никаких связных мыслей не было в голове. Да вообще никаких, только страх. Парализующий страх.

Серега ухмыльнулся и, не вставая с корточек, сделал шаг к Ивану. Нож держал в вытянутой руке. С лезвия капала черная кровь.

Еще шаг.

С удивлением Иван услышал, что начал стрелять пистолет. Пуля ударила Серегу в лицо, выбила левый глаз.

Второй выстрел, третий, четвертый, пятый… Пули дробили лицо, разбрызгивали кровь, рвали плоть. Девятая, десятая — Серега не падал. Уцелевший глаз продолжал светиться.

Этого не могло быть.

О таком говорили на инструктаже, но тогда Иван в это особо не поверил. Принял к сведению, но не поверил.

В магазине пистолета было двадцать патронов. Когда Серега, наконец, упал, оставалось три.

Иван оглянулся на Яцика, тот лежал без сознания — укол подействовал.

А кто стрелял, спросил у себя Иван. Посмотрел на свою руку, сжимавшую пистолет, сел на пол и привалился спиной к стене.

Из коридора его вынесли на руках.

С тех пор Иван не любил хамсин, не любил подземелий и ужасно не любил работать с большими группами, особенно если не всех участников знал хорошо.

А любил Иван седьмой день. И каждое воскресенье употреблял медленно, не торопясь, маленькими глотками. В субботу вечером можно было и погулять, выпить крепкого, поволочиться за девочками, веселья ради, а не похоти для.

В воскресенье…

Иван просыпался рано, как можно раньше, не торопясь, готовил себе завтрак, не торопясь, его употреблял, потом усаживался в кресло перед окном и, откинувшись на спинку, по-стариковски прикрыв ноги пледом, смотрел на город. Иногда читал.

Отец Серафим неоднократно намекал на то, что можно было бы посетить и богослужение. Иван не спорил. Чего тут спорить? Можно посетить богослужение. Потом. Вот он отойдет, отдохнет и успокоится. И, как только обретет душевное равновесие, обязательно придет в церковь, не только чтобы исповедаться, но и помолиться. Обязательно.

Отец Серафим печально качал головой и отпускал Ивану грехи.

Они оба выполняли работу — Иван грешил, а Серафим эти грехи отпускал. Иногда — каждый день. После дежурства и перед дежурством — обязательно. Иногда отец Серафим даже выезжал вместе с группой, готовый в любой момент вмешаться, если что-то пойдет не так.

Очень жаль, что не было священника в тот день, когда Ванька стал Каином…

И тут зазвонил телефон.

Иван глянул на его трясущееся тельце и тяжело вздохнул. Вот отчего бы не признать мобильный телефон дьявольским изобретением и не перевести его в список Свободы Воли? Вот тогда бы Иван сам решал, заводить себе такой вот ошейник или бегать свободным и независимым.

Телефон замолчал.

Сейчас перезвонят. Обязательно перезвонят. И потащат куда-нибудь на выезд. А у тебя в холодильнике есть бутылка водки, напомнил себе Иван. Если сейчас парой-тройкой глотков осушить все ноль семьдесят пять, то можно будет честно ответить по телефону, что не может никуда идти. Совсем.

Телефон снова зазвонил. Теперь он доскакал до самого края стола, шантажист проклятый. Если его не взять — упадет и разобьется. Или не разобьется.

Можно еще щелчком отправить его на середину стола. Иван протянул руку, вздохнул и взял телефон. Был еще крохотный шанс, что звонит не дежурный по Конюшне, а кто-то из приятелей. Хотя приятели прекрасно знают, как проводит каждый седьмой день Иван.

Странно, но на экране мобильника светилось не изображение лошадиной головы, а надпись: «Св. Фома». Это значило, что звонил приятель Ивана, Фома Свечин. Звонил в нарушение всех договоренностей, обычаев и привычек.

Иван нажал кнопку:

— Да.

Вместо ответа кто-то захрипел.

— Фома?

Хрип повторился. И шорох ветра, будто Фома стоял сейчас на улице. Иван глянул в окно — мело немилосердно, даже поросят видно не было. Представить себе, что Фома отправился гулять в такую погоду, еще можно было, но что он остановился позвонить под открытым небом…

— Фома, ты? — спросил Иван.

Ветер, хрип.

Связь прервалась.

Иван, взвесив телефон на руке и прикинув, воспринимать произошедшее как шутку или начинать волноваться, попытался вызвать Фому.

Длинные гудки.

Потом — тишина.

Иван снова нажал кнопку, и снова Фома не ответил.

Потом пришло сообщение.

«Сионвртаул на пр где брали торговца быстро» — значилось в сообщении.

Фома никогда не любил сообщений. Он и телефон принимал как меньшее из зол, предпочитая являться для всех переговоров лично. Не вложивши перста — не поверю, смеялся он, оправдываясь.

Теперь вот сам прислал сообщение.

Вторая половина читалась легче, но и особо понятной от этого не становилась. Мало ли где брали торговца. Только в паре с Фомой Иван задержал почти полсотни торговцев антиквариатом и поддельными реликвиями.

Первое странное слово… Сион. И не просто сион, а еще и вртаул. Не храм же он имеет в виду? Врт — ворота. Сионские ворота. Ул — улица. На пр. Улица у Сионских ворот, где брали торговца, да еще быстро.

Черт!

Иван вскочил с кресла, снова вызвав Фому. Длинные гудки. Щелчок — и снова шум ветра и хрип.

— Я получил письмо, — сказал Иван. — Сионские ворота? Улица направо, где мы с тобой брали торговца. Я все правильно понял?

Что-то щелкнуло, ветер стих, Иван услышал… или ему показалось далекое, на самом пределе, как выдох, «а-а…».

— Я быстро, — выкрикнул Иван.

Телефон отключился.

Бегом. Что-то случилось.

Иван быстро оделся, прикрепил к поясу кобуру с «умиротворителем», набросил куртку и выбежал из комнаты.

Пока он добирался до Сионских ворот, сообщения приходили еще дважды.

Первое: «Скрее». Второе — вообще без текста, пустое. Просто напоминание о том, что нужно торопиться.

За Сионскими воротами мело еще сильнее, чем в Старом городе. Снег был в лицо, лип к одежде и обуви.