Мне ложиться каждые четыре недели, — отмахивается девочка, — я спрашиваю, что у тебя на DVD.

Она показывает на DVD-плеер, который сжимает в руках моя мама.

— «Мой сосед Тоторо», «Новые приключения Красной Шапочки», «Мадагаскар», — радостно перечисляю я, — хочешь дам посмотреть? А ты мне дашь поиграть…

— Ничего нам от вас не надо, — обрывает меня мама девочки и тянет дочь за руку, — вставай, наша очередь.

Во взгляде моей мамы ясно читается: «я-тебе-го-ворила». Но я думаю о Майке Вазовски. Меня поражает догадка: может, она сама его связала?! Это было бы круто, очень круто.

Они выходят минут через двадцать. У девочки лицо недоумевающее, у мамы — испуганное.

— Что мне, правда, лучше? — спрашивает девочка.

— Тише, Анька, не сглазь! — шипит её мать и тащит вниз, к нам.

Моя мама берёт меня за руку. У неё ледяная рука.

— Надо было выкурить сигарету, — вздыхает она.

Жучок кивает: он знает, какие слабые нервы у моей мамы. А узист не знает: он говорит, что ничего хорошего в моей голове не видит.

Мама зеленеет.

— И плохого тоже, — запоздало добавляет узист, — и вообще, она у вас худенькая такая. Вот перед вами девочка была. Она потолще вашей, хотя и после химии. Всё дело в белковых коктейлях.

Я давно заметила — в больнице всё наоборот. Врачи любят давать советы, как нас кормить. Медсёстры и нянечки — как лечить. А дети утешают мам, а не наоборот.

— За что мне это? — чуть не плачет мама в коридоре нашего отделения.

— Мам, да ладно. Он же сказал: ничего плохого. Всё идёт как надо. Операция только вчера была. Ты забыла: я тебе после наркоза сразу улыбнулась! Игорь Маркович сказал, что это самое главное.

— А вдруг он не приживётся?

— Через неделю увидим.

— Ещё неделю спать на стуле и не мыться? Я не могу больше.

— Да ладно. Мам, а ты видела, какой брелок у этой Ани был классный? В виде Вазовски?

— Нет!

— Жаль. Мне бы такой, и я была бы самым счастливым человеком на свете.

— Не брелок тебе, а здоровье надо, — в сердцах роняет мама и решительным шагом идёт в палату интенсивной терапии, где лежит Аня.

— Извините, — говорит моя мама Аниной, — а где вы покупаете белковые коктейли?

— Я с вами разговаривать не стану, — отрезает Анина, — у вас такой вид, будто у нас чума, а не рак.

Она говорит яростным шёпотом — в двух метрах от Аниной ноги спит грудной ребёнок с перевязанной головой.

— Да нет же, я просто немного смущаюсь…

Я их не слушаю, неинтересно. Я приближаюсь к Аниной койке. Девочка лежит и сматывает нитки в клубок. По одеялу у неё ползает Выдуманный Жучок, машет мне лапкой. Неужели она его не видит?

— Аня, — с замиранием сердца спрашиваю я, — а ты сама связала Вазовски?

Она кивает, да и я вижу: нитки в клубке того же цвета, что и Вазовски.

— Обалдеть, — выдыхаем мы с Жучком хором.

— Ты извини, что я хвастаюсь, — говорит Аня, — но я и, правда, очень классно вяжу. Научить не могу, у меня терпения не хватит. Только могу тебе что-нибудь связать.

— Не надо меня учить! — отмахиваюсь я. — У меня терпения не хватит учиться. Лучше свяжи.

— Что?

— Вазовски. Точно такого же. И ещё: семейство ежей. Я видела таких в каком-то детском журнале.

— Уходите из нашей палаты немедленно! — шипит Анина мама. — Очень нужны тут ваши микробы!

— Мам, — говорит Аня, — ты боишься, что они станут нам завидовать?

— Чему тут можно завидовать?!

— То есть считаешь, у меня — худший диагноз в больнице?

— Конечно, нет!

— И доктор так не считает. Вот и скажи им, где папа берёт белковые коктейли, не вредничай.

Аня берёт меня за руку и притягивает к себе:

— Насчёт ежей — замётано. А с этими мамами одни проблемы, да?

— Ага. Счастливые эти, из общего хирургического. Делают, что хотят без мам.

— Точно. А тут пока маме объяснишь, что к чему, сама станешь бабушкой.

Под наш смех мамы мирятся. Кажется, им обеим немножко стыдно.

У каждого — свой

«Жили-были в одной больнице два хирурга, — рассказывает Аня вязаному Ёжику-папе, — один был большой, страшный и очень глупый. Звали его Александр Степанович. Другой был маленький, умный и очень добрый. Звали его Игорь Маркович».

— Аня, тебя завтра во сколько берут? — перебиваю я. Мы пытаемся натянуть на ежей одёжки от Барби.

Пока не очень получается: у кукол размер в пять раз меньше ежиного.

— В двенадцать, после малышей.

— У тебя же самая сложная операция.

— Тем более. Нельзя, чтобы мелкие столько не ели. А я вообще могу не есть. После химии совсем не хочется.

— Жучок говорит, что надо есть.

— Тоже хочу увидеть Жучка.

— Вон, сидит на журнале.

— Не вижу. Жалко. Как ты думаешь, ему можно со мной в операционную?

— Ты всё равно от укола спать будешь.

В прошлый раз я не заснула. Очень страшно было. Хотя и светло. Там над тобой огромный плафон опускают, а в нём штук десять лампочек. Очень светло и очень страшно.

— Думаю, Жучку можно. Только пусть наденет повязку и халат.

Аня фыркает.

— А кто тебя завтра берёт?

— Александр Степанович.

Я умолкаю.

— Серьёзно?

— Ага. Мама ругаться пошла, а они говорят: ничего не можем поделать. Игорь Маркович лекцию студентам читает, не отменишь.

Игорь Маркович — простой, как компот из сухофруктов. Александр Степанович — важный, как пудинг. Игорь Маркович говорит так: «Да-да, у вас перелом черепа и ушиб головного мозга. Но вы не волнуйтесь — череп у вас прекрасный, заживёт через полгода. Даже рентген повторять не будем». А Александр Степанович поднимает брови и кричит: «Ваш сын упал с кровати?! Ну всё, вполне возможен летальный исход».

— Ему бы самому сделать летальный исход, — бурчит Аня, — в смысле, чтобы вылетел из больницы за то, что половину мам до приступа довёл, хотя сам ничего не соображает.