– Ты меня любишь? – непоследовательно спросила она, прежде чем выбраться из машины.

Плечи Громова привычно приподнялись и опустились. Порой он ненавидел себя за такую уклончивую манеру общения, но как еще быть, когда ответить утвердительно невозможно, а сказать «нет» – все равно что плюнуть в душу обращающемуся к тебе человеку.

– Иди, – повторил Громов. – Пожалуйста.

– Ну, раз ты просишь…

Вздохнув, чтобы стало ясно, на какие муки она готова ради любимого человека, Лариса выскользнула из душного салона на залитую солнцем улицу. Из огня да в полымя, подумалось Громову ни с того ни с сего. А еще, следя за Ларисой, он мысленно дал себе слово не язвить по поводу ее походки начинающей манекенщицы. И безропотно выслушать хотя бы десяток анекдотов ее папаши. И сказать какой-нибудь нехитрый комплимент ее мамаше. От него не убудет, а Ларисе будет приятно.

Она уже приблизилась к Шадуре и о чем-то спросила его, игриво двигая корпусом. Будто невидимый хулахуп крутила под музыку, слышную только ей одной.

Шадура, с головы которого свисал тонкий черный шнур, бросил на Ларису неприязненный взгляд, что-то буркнул, а потом и вовсе уткнулся взглядом себе под ноги. Все это Громов видел краешком глаза, потому что высматривал какие-либо настораживающие перемены в поведении окружающих. Так что момент взрыва он пропустил. А когда перед глазами полыхнуло, искать взглядом Шадуру было поздно. Депутат превратился в подобие кучи тлеющего тряпья, которое взметнулось вдруг над тротуаром. Часть этого бесформенного вороха осталась висеть на чугунном креплении декоративного фонаря на углу здания. Остальное разлетелось во все стороны.

Лишь потом до Громова дошло, что он только что услышал оглушительный взрыв и что происходящее нисколько не напоминает немое кино, как ему померещилось сначала. Второе открытие было куда более обескураживающим. Громов сделал его, машинально следя за яркими лоскутами, опадающими на асфальт. Это были не лепестки фантастического цветка. Это было все, что осталось от Ларисиного платья. И от нее самой. Вернее, остального Громову не хотелось видеть. Совсем.

Он окончательно пришел в себя, когда пустынная улица совершенно преобразилось. Народу вокруг места взрыва толпилось столько, что на ум приходило сравнение с растревоженным муравейником. Но никто из присутствующих не мог воскресить обугленные останки погибших. Никто, никогда, ничем. Вся эта суета была бессмысленной.

Громов провел пальцем по едва заметной трещине на лобовом стекле своей машины. Еще каких-нибудь пять минут назад ее не было. А десять минут назад рядом с Громовым сидела Лариса. Живая. Не слишком веселая, но уже и не надутая. Она была отходчивой и беззаботной, Лариса. Хотелось верить, что она умерла так же легко, как и жила.

Хотелось, но не получилось. И лицо Громова, когда он завел двигатель машины, напоминало гипсовый слепок. Или посмертную маску. Что-то умерло в его душе с гибелью Ларисы. Что-то такое, после чего человек уже не бывает прежним.

Слишком знойный день для августа, автоматически отметил про себя Громов, выруливая с проезда Художественного театра на бывшую улицу Горького, новое название которой почему-то упорно не желало укладываться у него в голове. Все предвещало грозу, во всяком случае, в это хотелось верить.

А пока суд да дело, Громов держал курс прямиком на Шереметьево. Он уже понимал, что не успокоится, пока собственными глазами не увидит задержание Артура Задова в аэропорту. После недавней диверсии на благополучное завершение операции рассчитывать не приходилось. Какой-то новый подвох здесь чудился, какой-то неожиданный сюрприз – разумеется, неприятный, как это чаще всего случается. Пришла беда, отворяй ворота. Не люди придумали эту зловещую закономерность, но они ее верно подметили. События приняли необратимый ход. Теперь Громов был просто обязан хотя бы одним глазком взглянуть на материалы, касающиеся крушения самолета с гуманитарной помощью. Плевать ему было сейчас на возможную утечку информации. В первую очередь интересовали его причины произошедшей трагедии, вернее, ее конкретные виновники. Глупо ведь крушить верхушки сорняков, оставляя корни в земле. А Громов собирался докопаться до сути. И тех, кто устроил ему подлую ловушку, ожидало все что угодно, только не суд и не следствие.

Громов много чего умел в этой жизни, но вот долго судить да рядить у него не получалось. Не был он также мастаком по проведению экспертиз. И не являлся служащим конторы по оказанию ритуальных услуг. А та контора, которую он представлял, относилась к самодеятельности своих сотрудников очень недоброжелательно. Вот почему место трагедии Громов покинул без особых угрызений совести.

Доложи он, что отправился на встречу с Шадурой вместе со своей сожительницей, и на карьере можно ставить жирный крест. Даже если его лишь временно отстранят от дел, то как потом искать убийц Ларисы? Он ведь пообещал ей мысленно, что непременно найдет этих сучьих выродков. Ей, скорее всего, легче от этого не станет. Но ему подобный обет позволял хоть как-то смириться с гложущим чувством вины. Погибнуть должен был Громов. Значит, теперь он в какой-то мере жил за чужой счет. А ходить в должниках ему претило.

Он смотрел на дорогу, стремительно убегающую под колеса, и пытался представить себе Ларису. Живой, улыбающейся. Даже хотя бы просто лениво валяющейся на диване. Ничего не получалось. Зато явственно виделись две растерянные человеческие фигуры, топчущиеся возле груды багажа на вокзальном перроне. Ларисины родители не скоро узнают, что им больше не суждено увидеть свою дочь. Установление личности погибшей займет значительно больше времени, чем сумеют продержаться в Первопрестольной двое пожилых днепропетровчан со своими тюками и баулами. Так что специально заготовленные тосты и анекдоты пропадут впустую. Гостинцы испортятся. И хотя сегодня приключилась трагедия пострашнее, мысль об этом причиняла боль.

Не думать, не вспоминать! Громов стиснул зубы так, словно закусил невидимые удила. Сожаления делают мужчину слабым или чересчур импульсивным для того, чтобы хладнокровно достигать цели. Было и прошло. Потерянного не воротишь. Подавшись вперед, Громов до предела утопил педаль газа.

Несущиеся на северо-запад столицы «Жигули» седьмой модели попытался остановить лишь один сонный гибэдэдэшник, но тут же стыдливо спрятал свой жезл за спину. Номер бледной «семерки» относился к той серии, которая давала право на бесконтрольный проезд по всей территории России.

Машиной Громова наградили за поимку одного умника, попытавшегося завернуть кредитную линию, направленную в Центробанк, на свои счета. По специальному распоряжению президента, Громову вручили также приличную денежную премию. Небольшая часть ее была истрачена им на себя, львиная доля отправлена семье в Курганск, а остатки, изрядно пощипанные Ларисой, составили при переводе на доллары ровно 2000. Но Громов никогда не жалел о потраченных деньгах, точно так же, как не строил планов по их накоплению. Те, кому это было близко по натуре, занимались в подлунном мире совсем другими делами и катались на совсем других машинах.