Противник ничего не знает (что знал, то забыл), но смутно боится потерять «данное», и если очень боится, «любезно идет навстречу…».

Опускание происходит не везде равномерно, конечно. Если я останавливаюсь на области так называемой «политики» – то потому, что здесь, на мелочах, виднее, как потеря памяти подбирается даже к потере здравого смысла.

Я могла бы привести еще длинную цепь примеров, и не только из области, которую ныне зовут «политикой». Грозные знаки перерождения «человеческой» материи – повсюду, в каждом «случае», т. е. в отношении ко всякому случаю.

Я говорю: «грозные» знаки… Но почему грозные? Почему, спросят меня, это плохо, если все «идеи», вплоть до идеи «человечества», погаснут в уме человечества? Допустим, что оно окажется несколько иным, но вполне похожим на человеческое; но жить без памяти и без воображения очень можно.

Еще вопрос, что значит «жить»; прежде уверяли, что это значит «мыслить и страдать»; а если нет? Если просто – кормиться, драться, плодиться и забавляться? Память и воображенье бесспорно «умножают скорбь». Неужели звание «человека» стоит, чтобы за него держаться при явных невыгодах?

Беда в том, что всегда останутся «атависты», т. е. люди; и непременно они удрученные памятью и воображеньем, полезут к человекообразным с обличеньями, увещаньями, с требованьем «покаяться». Боюсь, что это непрактично, и «пророки» успеха иметь не будут… впрочем, не желая им подражать, я ничего не предсказываю. Я ничего не знаю; я знаю, как пойдет и как будет развиваться далее этот процесс. Он только в начале, хотя можно сказать, что и начало недурно.

Для меня, как неисправимого «атависта», хранящего память и страдающего воображением, для меня, ясно видящего абсурдные перебои, опустошенные слова и бессмысленные жесты современности, – это все, конечно, определенное принижение жизни. Как-никак – а «гибель» человека…

Люди погибли… И все-таки – вольному воля. Кто, будучи еще человеком, веселой ногой вступает на путь человекообразия, – оставьте его. Захочет опомниться, сам воротится.

«Орден» русской интеллигенции

Гоголь и Белинский

(из одноименной статьи)

…Доклад Н. Оцупа по теме о столкновении Гоголя с Белинским был чрезвычайно интересен, благодаря множеству попутных и важных вопросов, которые из него вытекали… могли вытечь, по крайней мере, если бы прения были продолжены.

Мне, по случайности, на самом этом заседании быть не пришлось; но доклад в главных чертах мне известен, и я хочу здесь воспроизвести суть тех моих замечаний, которые должны были быть высказаны в этот вечер.

Так как Гоголь, сам по себе, явление слишком сложное (да не прост, хотя и проще, Белинский), то нам необходимо ограничить себя собственно темой доклада, – столкновением их по поводу книги «Переписка с друзьями». В сущности это было столкновение Гоголя не только с Белинским, а со всем решительно русским обществом той эпохи. Очень бы любопытно выяснить, почему вознегодовал на Гоголя, вместе с Белинским, и Аксаков, восстали и славянофилы; но детальный разбор этого опять завел бы нас далеко. Достаточно, если мы возьмем Белинского, но возьмем его, как представителя известной части тогдашнего русского общества. Какой части – об этом ниже.

Дело, конечно, не в писателе Гоголе. Литература на втором, если не на третьем плане. Да хотелось бы мне знать, у кого из наших гениальных писателей была она на первом? Даже у Пушкина не была, в том смысле, в каком этот первый план теперь понимается. И уж, конечно, не у Достоевского, а про Толстого и говорить нечего. Каждый их них, на пути жизни, подходил к концу литературы, и куда-то из нее простирался дальше, вырывался из нее, раздвигая или разламывая писательские рамки.

Мережковский, в книге «Судьба Гоголя», где центр слишком, может быть, отодвинут в специальную область, о столкновении Гоголя с Белинским и с данной частью общества, говорит кратко: «Он (Гоголь) заговорил о Боге». На этом замечании стоит остановиться. Ведь, действительно, даже когда, полвека спустя, Вл. Соловьев «заговорил о Боге», – он явно оказался «белой вороной» с кривыми и косыми на него взглядами. Я сближаю Гоголя с Вл. Соловьевым скорее, чем с Достоевским потому, что оба они «заговорили о Боге» в форме прямой, жизненной, а не художественной, что, на плохой конец, кое-как прощалось (хотя и Достоевскому прощалось именно «кое-как»). Но прямой формы часть общества, с Белинским во главе, вынести от Гоголя не могла, как едва выносили ее, через 50 лет, сыновья и внуки Белинского – от Соловьева.

Кто эти внуки? Как зовется часть общества, о которой мы говорим? Да, конечно – русской интеллигенцией. Мы условились не входить в детали, поэтому я буду брать все в общих, почти грубых, чертах. Время Белинского – время нарождения «интеллигенции». Кто-то назвал Белинского ее родоначальником и, кажется, не очень ошибся. Сейчас нам, правда, с трудом верится, что в середине прошлого века Гоголь, заговорив о Боге, получил от интеллигенции «оплеуху», заушение и был всеми покинут, как за то же самое, в конце века был покинут Соловьев. А в начале века нынешнего группа интеллигентов, заговорившая о Боге, не избегла и заушений. Если всему этому не верится, – не потому ли, что сейчас, на наших глазах, целые косяки интеллигентов, беспрепятственно примкнув к Православной Церкви, все время говорят, даже болтают, «о Боге?». Это, конечно, большая перемена, внешняя, во всяком случае (мало ли у нас произошло таких перемен?), но что переменилось внутренно, по существу, это надо еще исследовать.

Ведь замечательно, первый, коренной вопрос, который Гоголь поставил – правда, лишь в чувстве, не в сознании, – который Соловьев поднял уже резко и ясно, – этот вопрос как-то отодвинулся на задний план и там пребывает в забвении. Точно его сторонкой обошли, и даже не по ибсеновской «Великой Кривой», а просто на кривой объехали.

В кратчайшей формулировке – это вопрос об отношении религии и жизни. В частности – христианства к жизни, – к личности, к обществу, к его устройству, к свободе и т. д. Ясно, что вопрос этот мог возникнуть лишь перед теми, кто имел уже то или иное отношение к религии, то или другое о ней внутреннее понятие.

* * *

Теперь посмотрим, какое понятие о религии было у нашей интеллигенции и какое есть теперь. Бросим на нее общий беглый взгляд, на всю ее возрастную историю.

Честная, пылкая, безоглядно влюбленная в Прекрасную Даму – свободу, наивная и естественно ограниченная, – такова ее юность. Потом лишь пыла поубавилось, да кое-какие пламенные «идеи» стали превращаться в «правила». Интеллигентское «религия – реакция» явилось очень просто: не реакция ли, в