— Приглашаю вас, Николай Степанович, на скромный обед, — сказал он, — матросы утром поймали в сеть немного наваги. Будет жареная рыба, — Чуриллов тронул Гумилёва пальцами за плечо, — и Инна будет рада.

— Нет-нет, благодарю вас, — отказался Гумилёв, — мне надо срочно возвращаться в Питер.

Чуриллов проводил его до пирса, Гумилёв ловко перепрыгнул через деревянный поручень, балансируя руками, будто циркач, прошёл по узкому железному борту на корму катера и спрыгнул на мокрый настил, постеленный перед входом в салон. Приветственно поднял руку, прощаясь с Чурилловым, и нырнул в узкий прокуренный салон, пахнущий табаком, рыбой, гнилыми водорослями, ещё чем-то неприятным, чем может пахнуть только старое, изувеченное хлёсткими ветрами и злыми штормами морское суденышко, доживающее последние свои месяцы.

«Ну вот, ни о поэзии, ни о Париже не поговорили, — запоздало огорчился Чуриллов. — И на обед не остался…»

В следующий миг успокоил себя: в конце концов, не последний же день они живут на белом свете, и встреча эта — не последняя.

Прежде чем в жизни Чуриллова появилась Инна, он был связан с другой женщиной, коренной петербуржкой с утончёнными манерами и холодным белым лицом, ошеломляюще красивой — Ольгой Зеленовой. Мужчины, встречавшиеся ей на улице, обязательно поворачивали головы в её сторону: ба-ба-ба!

Но потом что-то разладилось в их отношениях, вернее, не склеилось: бывает такое психологическое состояние, когда всякий взрослый человек начинает понимать, что пора лепить свою судьбу, свою будущую жизнь, подобно муравью собирать её из мелких кусочков, один ломтик соединять с другим, лепить судьбу общую, но именно это у Чуриллова и не получилось…

В результате он уехал за границу, работал в Греции помощником морского атташе, потом во Франции на той же должности… В Париже Чуриллов встретил Инну — русскую эмигрантку — и женился на ней.

Ну а уж долгая дорога домой вместе с Инной — это особая статья, о которой рассказывать можно — и нужно, — долго, но о которой Чуриллов не любил распространяться.

Олечка Зеленова потихоньку начала забываться, образ её, вначале отчётливый, яркий, зримый, стал тускнеть, а через некоторое время вообще потерял свои краски.

Время — штука безжалостная, почти всегда работает на уничтожение былого, перекрывает его настоящим, более отчётливым, более ярким.

В один из холодных дней, когда Маркизова лужа вспенилась, будто Нептуна накачали знаменитой старой «Смирновкой», водкой, которую уже не производят, и морской бог малость взбрендил, Чуриллов пошёл на катере, который считался разгонным катером штаба, в Петроград. В каюту он не спустился, остался на палубе. Поднял воротник фирменной шинели, сунул руки в карманы и застыл. Залив был таким хмельным, что даже птиц не было видно. Обычно стоит только подняться волне, чайки, буревестники, нырки, прочая балтийская челядь тут как тут: дно недалеко, вода мелкая. Волны обязательно вывернут на поверхность рыбу.

Если бы он знал, где сейчас живёт Ольга Зеленова, то послал бы ей письмо. Но о чём бы он написал и, вообще, с чего бы начал это письмо? С того, что предал прошлое и живёт с нелюбимой женщиной? Но так ведь и Ольга предала их юность, идеалы, верность друг другу и вот ведь как — рот его горько сморщился, сделался старческим, он потрогал свои губы: губы были холодными, — и Ольга живёт с другим мужчиной, и только одно это он никогда ей не простит.

Чуриллов передёрнул плечами, было холодно. А вдруг у этого её… у мужчины, словом, есть дурные привычки, наклонности, за которые бьют по щекам? Ну, например, такая непростительная привычка, как… Нет, не может мужчина вскрывать чужие письма. Иначе какой же он мужчина?

— Где ты, Ольга? — прошептал Чуриллов с горечью, вытащил руку из кармана и стёр с лица морские брызги. — Где?

Лучше бы он не думал о ней: прошлое нанесло ему удар и здесь.

В один из весенних дней в Кронштадт неожиданно прибыла делегация петроградской интеллигенции. Хотя Кронштадт был закрыт — дело было перед самым восстанием, — человек двадцать по-барски одетых интеллигентов пустили в крепость, гостеприимно подняли перед ними шлагбаум.

Обстановка была сложная, бывшие офицеры, ставшие красными военморспецами, ощущали себя в осаде, старались держаться друг друга, — наверное, только так и можно было спастись в тех условиях, — в общем, Чуриллов очень удивился появлению сугубо «штатских шпаков» в Кронштадте.

— Надо же, — хмыкнул он иронично. В следующее мгновение невольно умолк, словно поражённый столбняком: в петроградской делегации он увидел Ольгу Зеленову. После нескольких минут молчания прошептал неверяще: — Надо же… Ольга!

Первым желанием было спрятаться куда-нибудь подальше, и он хотел было нырнуть в подъезд здания, из которого вышел, но в следующее мгновение Чуриллов устыдился своей трусости, взял себя в руки, расцвёл сияющей улыбкой в тридцать два зуба и махнул Зеленовой рукой:

— Оля!

Она увидела Чуриллова в тот же миг, когда он махнул ей, также улыбнулась широко и лучисто, радостно, подбежала к нему:

— Господи! Сколько лет, сколько зим!

Чуриллов почувствовал, что ему сделалось душно, перед глазами возникла вертикальная строчка, сдвинулась в сторону, сердце заколотилось громко, отозвалось сладкой болью в висках и затихло. Чуриллов с облегчением вздохнул. Несмотря на оторопь, схожую с падением в яму, Чуриллов продолжал держать на лице улыбку, она словно бы приклеилась к его губам. Он думал, что Ольга ничего не заметит — тем более они давно не виделись, а время лучше любого гримёра маскирует всякие следы — это раз, и два — Ольга должна была забыть его лицо и прежде всего мелкие детали, но Ольга ничего на забыла, и смятение Чуриллова от неё не укрылось, но она и виду не подала, что засекла смятенное состояние военморспеца.

Чуриллов приблизился к ней, взял обеими руками за плечи (знакомый жест), заглянул в глаза:

— Такая неожиданная и такая приятная встреча, — произнёс он тихо. — Как ты, где ты, что ты?

Ольга подняла воротник пыльника, засмеялась.

— Живу по-прежнему там же, где и жила — ты знаешь, где это, работаю во «Всемирной литературе» у Горького.

— Ого! — не удержался от восторженного восклицания Чуриллов. — Высоко поднялась!

— Там работает и Гумилёв, — с улыбкой заметила Ольга.

— Это я знаю. С Гумилёвым я знаком.

— А ты сейчас… — Ольга оценивающим взглядом окинула фигуру, затянутую в чёрную поношенную форму, — форма Чуриллову очень шла. — Как ты сказал: где ты, что ты, как ты?

— Как ты, где ты, что ты?

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется.

— Я здесь, в Кронштадте… Служу, как видишь, делу революции.

— Февральские события никак не зацепили тебя[2]?