Павлику профессионального росту больше, чем все вместе взятые практики в «Учебной газете» на факультете. Если «Журналистика и право» еще могли чем-то помочь в профессии (например, там Павлик узнал, что уголовное дело не заводят, как любят писать малограмотные журналисты, а только возбуждают, препод так и сказал: «В уголовном праве заводить и возбуждать — это не синонимы!»), то такие предметы как «Социология журналистики», «Психология журналистики», «Аксиология журналистики» и многие другие предметы, явно высосанные из пальца для заполнения хоть чем-то сильно опустевшей после отмены коммунистической пропаганды учебной программы, пригодиться могли только для того, чтобы сходить с друзьями в Покровский парк выпить пива, пока идут эти пустопорожние пары.

Но вот «философия журналистики», как ни странно, Павлику понравилась. Философ был седенький старичок с козлиной бородкой, и каждый раз, начиная свою лекцию про древних, средневековых, возрожденских и нововремянных своих коллег, он всегда минут пять посвящал мировоззренческим вопросам начинающих журналистов.

— Если мы посмотрим на проблему с этой стороны, — говорил он, — то мы увидим, что ваша журналистика оперирует языком обыденности. Потому что основной ваш реципиент — это обыватель во всем его разнообразии. Ведь любой человек, будучи гением и наивысококласснейшим специалистом в своей узкой профессии, во всех остальных сферах обыватель. Следовательно, — тут профессор делал классическую театральную паузу, заполняя ее причмокиванием и закатыванием глаз, — ваш журналистский профессионализм заключается в идеальном овладении языком обыденности. Вы общаетесь с представителями разных профессий, специалистами в разных областях, но, пропущенная через вас, их информация должна превратиться в понятную любому обывателю. Вы выступаете этаким ретранслятором знаний со специальных языков познания на язык повседневности. Исходя из этой вполне понятной нам с вами концепции, можем ответить и на вопрос, который задает себе каждый журналист: надо ли ему сильно углубляться в освещаемые темы, становиться в них экспертом? Есть сторонники мнения, что журналист должен быть дилетантом во всем. Интересующимся дилетантом, ибо именно заинтересованный дилетантизм является залогом объективности при переводе со специального языка на язык обыденности. Заинтересованный дилетант открыт всему новому, он не зациклен на одной теме, зато, разобравшись в вопросе, лучше расскажет о нем другим дилетантам — своим читателям.

Тут препод был абсолютно прав. Уже с первого курса Павлик и его однокашники задавались вопросом: нафига нам вот это вот все дают? Именно эта мысль и побудила Пашку Окунева перевестись на заочное уже на втором курсе и отправиться в Уссурийск открывать собственный медиа-бизнес. Игорь Конев проучился чуть дольше: до третьего курса, но, когда его позвали в штат дальневосточной «Комсомолки», перешел на вечернее обучение. С армией у него вопрос решился, видимо, через его отца, полковника ФСБ. Неформалы Палыч, Философ и Маша Плюшкина вообще отчислились после летней сессии второго курса, но у них другая история: они слишком увлеклись ночными посиделками в «Кафе» у Антона Брэндона, так что к закрытию (ну или открытию — смотря как посмотреть) этого заведения уже мало что соображали, их философские беседы под дым марихуаны, восхищавшие Павлика своей глубиной, постепенно превратились в тупое хихиканье и перебирание одних и тех же приколов.

Были на курсе и заучки (вроде той же Лены Стоговой), которые исправно сдавали сессию за сессией, зубрили правила написания заметок по принципу «перевернутой пирамиды» и основные отличия очерка от репортажа по пяти ключевым критериям. Но (как показало время) они и не ставили себе цели стать акулами пера и звездами экрана. Получив свои красные дипломы, они повыходили замуж и пошли работать риэлторами, менеджерами в офисы, а если повезет — то просто домохозяйками.

Особняком от всех был Виктор Малевич, высокий худой блондин с мелко вьющимися кудряшками до плеч. Он с первого курса требовал от всех, чтобы его называли именно «Виктор», позволяя варьировать лишь ударение — между первым и вторым слогом. «Я ненавижу имя Витя, Витька, Витек — просто до дрожи! Только Виктор — или мы общаемся в последний раз», — говорил он, когда кто-то называл его одним из перечисленных имен. А еще он ненавидел, когда его спрашивали, не родственник ли он «того самого, который Черный квадрат». Поэтому иногда при знакомстве он сразу говорил — «не родственник!»

Хотя все сомнения на этот счет он такими словами все-равно не убирал, потому что с фото молодого Казимира Малевича на тех, кто это фото видел, смотрел практически вылитый Виктор — только без мелких кудряшек. Тот же идеально прямой нос, та же язвительная улыбка, тот же взгляд слегка сверху-вниз, но без пренебрежения — как будто говорящий «вы уж меня извините, просто мое положение выше вашего, и мне поневоле приходится вести себя с вами подобающим моему статусу образом, а так я против вас совершенно ничего не имею». И рассуждения типа «он же никогда не был во Владивостоке», не спасали Виктора от досужих домыслов знавшей его общественности.

Витя (хотя нет, какой Витя? Конечно же Виктор!) жил с мамой в огромной квартире в дореволюционном доме на Светлановской улице. Гостиная в этой квартире, несмотря на давно требующийся ремонт, была одним из самых изысканных мест Владивостока. Огромное квадратное помещение венчалось эркером, где, окруженный с трех сторон строгими почти готическими стрельчатыми окнами, гордо возвышался над полом белый бобинный магнитофон «Электроника 004». Справа от эркера располагались кресла и диван с обшарпанным, но очень атмосферным винтажным журнальным столиком, а справа вся огромная стена от ободранного пола до украшенного лепниной потолка была скрыта многоэтажными стеллажами с бобинами. На упомянутом журнальном столике лежала толстая тетрадь в 120 листов, где страницы, как в телефонном справочнике, были с алфавитными вырезами, чтобы легко открыть на нужной букве, и вся эта тетрадь была заполнена названиями групп и исполнителей с указанием полки и места на ней, где следует искать бобину с этой записью.

Когда Павлик впервые переступил порог этой квартиры, он — спроси его кто-нибудь, что он знает из джаза, блюза и соула, назвал бы только «Сантану и Везарипорт» — тех самых, которых играл на баяне один из двух трактористов, воспетых Борисом Гребенщиковым. Вообще его музыкальное образование было весьма поверхностным: все иностранные названия, которые не крутили по попсовым радио, были известны ему только из уст акул русского рока. Например, Бутусов в одном из интервью обмолвился, что любит группу Creedance, а Гребенщиков — что уважает Боба Дилана.

Поэтому немудрено, что, когда Виктор спросил его, что он хотел бы послушать, Павлик с важным видом сказал: «А есть что-нибудь из Whether Report»? На что Виктор открыл нужную страничку тетрадки