как разойтись по своим конторам. Но доктор Сондерс встал на следующее утро поздно, и А- Кай принес ему завтрак на веранду. Доктор с удовольствием съел папайю, с удовольствием съел яичницу, только что со сковороды, с удовольствием выпил чашку ароматного чая. «Жизнь — прекрасная штука», — подумал доктор. Он ничего не хотел. Он никому не завидовал. Он ни о чем не сожалел. Утренний воздух был все еще свеж, в чистом бледном свете четко вырисовывались все контуры. Под самой верандой с высокомерным и самодовольным презрением к жестоким лучам солнца выставлял напоказ свою великолепную листву огромный банан. Доктор Сондерс не мог удержаться от философствований; он сказал себе, что смысл жизни не в острых моментах волнений, а в безмятежных промежутках между ними, когда ничем не тревожимый человеческий дух может рассматривать свое бытие с той же отрешенностью, с какой Будда созерцает свой пуп. Что может быть приятней, чем насыпать в яичницу побольше перца и соли, сдобрить ее острой соевой приправой, а когда съешь, подобрать остатки кусочком хлеба — самый вкусный глоток! Этим и занимался доктор, когда на улице показались Фред Блейк и Эрик Кристессен. Широким, размашистым шагом они подошли к веранде, взбежали по ступеням, кинулись в кресла у столика доктора и крикнули боя. Они вышли на прогулку к кратеру вулкана еще до рассвета и сейчас были голодны как волки. Бой принес из кухни папайю и блюдо холодного мяса, и они прикончили это прежде, чем появилась яичница. Настроение у них было великолепное. Как это бывает в юности, вчера — просто знакомые, сегодня они уже были друзья и называли друг друга «Эрик» и «Фред». Подъем на гору был очень крут и тяжел, и преодоленные препятствия привели их в возбуждение. Они болтали чепуху и смеялись без всякой причины. Они были похожи на двух мальчишек. Доктор никогда еще не видел Фреда таким веселым. Эрик явно очаровал его, и общение с юношей, всего несколькими годами старше, освободило Фреда от скованности. Казалось, он расцвел и еще помолодел. Он выглядел совсем юным, просто не верилось, что

это взрослый человек, и его низкий звучный голос вызывал невольную улыбку.

— Вы знаете, этот парень силен как бык, — сказал Фред, с восхищением глядя на Эрика. — В одном месте подъем был чертовски трудный, подо мной подломилась ветка, и я поехал вниз. Я мог здорово разбиться, сломать ногу или еще что–нибудь. Эрик поймал меня одной рукой, сам не понимаю как, поднял и поставил на землю. А я вешу одиннадцать стоунов с лишком[32].

— Я всегда был сильным, — улыбнулся Эрик.

— Давай померимся.

Фред поставил локоть на стол, Эрик тоже. Они приложили ладонь к ладони, и Фред попытался согнуть руку Эрика. Он старался изо всех сил, но рука не шелохнулась. Затем, слегка улыбнувшись, датчанин нажал на руку Фреда и постепенно опустил ее на стол.

— Я рядом с тобой просто мальчишка, — засмеялся Фред. — Да, черт подери, у того, кого ты ударишь, не много шансов. Ты когда–нибудь дрался?

— Нет. С какой стати? — Эрик кончил есть и закурил манильскую сигару, — Мне надо идти в контору, — сказал он. — Фрис спрашивает, не приедете ли вы к нему сегодня вечером? Он приглашает нас всех на ужин.

— Ничего не имею против, — сказал доктор.

— И капитана тоже позовите. Я зайду за вами около четырех.

Фред смотрел, как он удаляется.

— Помешанный, — сказал он с улыбкой, оборачиваясь к доктору. — По–моему, у него не все дома.

— Да? Почему?

— Вы бы слышали, как он разговаривает.

— А что он сказал?

— О, не знаю. Дикие вещи. Спросил меня о Шекспире. Много мне о нем известно! Я упомянул, что читал «Генриха V» в школе [33], и он принялся декламировать одну из речей. А потом стал толковать о «Гамлете» и «Отелло» и бог знает еще о чем. Он их ярдами наизусть шпарит. Я даже пересказать вам не могу всего, что он говорил. Я сроду ничего подобного не слышал. И самое смешное, хотя все это чистейшая чепуха, вовсе не хочется сказать ему, чтобы он заткнулся.

В его искренних голубых глазах еще светилась улыбка, но лицо было серьезно.

— Вы не бывали в Сиднее?

— Нет, никогда.

— У нас есть свои любители литературы и театра. Это не по моей части, но иногда не удавалось отвертеться. Женщины главным образом. Они с три короба наговорят о книгах, а потом, ты и оглянуться не успеешь, прыгают к тебе в постель.

«Этот филистер ставит точки над «i» с неприличной точностью, — подумал доктор, — и попадает не в бровь, а в глаз».

— Начинаешь смотреть на них с подозрением. Но когда Эрик говорит о таких вещах, все совсем иначе; не знаю, как вам это объяснить. Он не выставляется, не думает, как бы произвести на тебя впечатление. Он говорит так, потому что иначе говорить он не может. Он даже не подумал: а вдруг мне скучно. Сам он так всем этим увлечен, ему и в голову не приходит, что другому на это наплевать. Для меня половина того, что он говорил, — темный лес. Ну и пусть; это было словно в театре. Вы понимаете, что я имею в виду?

Фред кидал фразы, как камни, что выкапываешь в саду, готовя землю для посадки, и бросаешь в кучу один за другим. Яростно скреб в затылке, не в силах справиться с недоумением. Доктор Сондерс смотрел на него холодными проницательными глазами. Он с интересом обнаружил в его сбивчивой речи чувство, которое юноша тщетно пытался облечь в слова. Критики делят писателей на тех, кому есть что сказать, но они не знают как, и тех, кому нечего сказать, хотя они и знают, как это делать. Это в равной мере справедливо по отношению ко всем людям, во всяком случае, к англосаксам, которым подобрать слова всегда очень трудно. Когда человек бегло выражает свою мысль, это часто объясняется тем, что он слишком много раз произносил одно и то же, и оно потеряло уже всякий смысл, и наиболее значима его речь тогда, когда он с трудом формирует ее из мыслей, не имеющих еще четких очертаний.

Фред взглянул на доктора исподлобья и сразу стал похож на напроказившего мальчишку.

— Знаете, он даст мне почитать «Отелло». Я и сам не пойму почему, но я сказал, что не прочь был бы прочесть его. Вы, наверное, читали «Отелло»?

— Тридцать лет назад.

— Конечно, я, может, и