— Значит, никакого насилия? — уже в который раз спросил князь.

В прозвучавшем вопросе было столько горечи, словно он желал, чтобы француза отыскали четвертованным.

— Никакого, Федор Юрьевич. Сдуру он это, — уверенно предположил окольничий Оладушкин. — Видать, от бабы шел, вот и заплутал.

— Ладно, прочь подите! — махнул рукой стольник, уже думая о том, как следует доложить о произошедшем Петру Алексеевичу.

Переглянувшись, окольничий с дьяком попятились к выходу.

— Стой! — остановил Ромодановский.

— Значит, говорите, у мостков, где бабы белье полощут?

— У мостков, князь.

— Э-эх! Взглянуть хочу. Покажите, где сгинул.

— Как скажешь, Федор Юрьевич.

Поднявшись из-за стола, он ринулся в сторону двери. Дьяк с окольничим заторопились следом, к стоящей невдалеке повозке.

Дотошный, умный, способный замечать любую мелочь, Федор Юрьевич был незаменимым в сыскном деле. Прибыв на место, он долго топтался там, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь следы и, не отыскав оных, пошел вдоль берега, уводя за собой многочисленную свиту.

— Течение оттуда, — вскинул князь руку в сторону косогора. — Стало быть, там и надо следы искать. Брагу-то принесли? — хмуро покосился он на дьяка.

— Так в повозке, князь, — отвечал Ворона, почесывая затылок.

— Что за дурни-то стоеросовые! — в сердцах воскликнул Федор Юрьевич, хлопнув себя ладонями по толстым ляжкам. — Сказано же было, что без бражки не думается. Глотнул малость, и мозги в порядок придут. Живо за жбаном!

Смешно семеня ногами, дьяк добрался до косогора, поросшего осокой, и, вобрав в легкие поболее воздуха, устремился верхом к пролетке. Через две минуты он уже возвращался с брагой.

Обычно всю службу князь Федор Юрьевич проводил в непрерывном возлиянии. Едва заканчивался один жбан с питием, так ему на очередь тотчас выставлялся другой. Сейчас был тот редкий случай, когда добрых полтора часа он провел без привычной выпивки.

— Ты бы хоть тележку какую захватил, — примирительно проговорил Ромодановский, принимая из рук окольничего жбан. — А так чего зазря корячиться.

Приложившись пухлыми губами к краешку сосуда, он поглощал брагу до тех самых пор, пока брюхо не стало распирать. Передав наполовину опустошенный жбан дьяку, он ослабил порты, утер мокрые усы и, довольно икнув, произнес ворчливо:

— Чего рты пораззявили, нехристи! Государев хлеб пойдем отрабатывать.

Брага помогла, вдохнув в ослабевшего Федора Юрьевича новые силы. Даже взгляд его был не столь туманен, как прежде, а в красных воспаленных глазах пульсировала живейшая мысль. Не опасаясь запачкать одежду, князь Ромодановский затопал по берегу и всякий раз люто бранился, когда сапоги крепко увязали в глине. За мостками, где обычно бабы полоскали белье, просматривалась небольшая песчаная коса, любимое место для купания здешних сорванцов. Именно здесь течение было особенно стремительным. Ударяясь в огромный валун, выпирающий со дна, оно разбивалось на два одинаковых потока и, перемешивая темно-зеленый ил, устремлялось к противоположному берегу, оставляя после себя разбегающиеся на поверхности воронки.

Выбравшись на сухое место, князь отряхнул сапоги от налипшего глинозема. Огляделся.

— Вот откуда-то отсюда его могли и сбросить, — заключил Ромодановский. — Кажись, больше неоткуда.

— Верно, Федор Юрьевич. Даже лежал он так, как будто бы течением пришибленный, — оживился окольничий Оладушкин.

— Коли ниже бы сбросили, — продолжал Ромодановский, — так наверняка бы утащило. Уж больно там стремнина глубока. Вот и всплыл бы где-нибудь за сто верст от Москвы.

— Да, Федор Юрьевич, если у этого бережка скинули, так в точности к тому месту прибьет.

— Поглядим, может отыщем чего.

Не опасаясь испачкать парчовый кафтан, Ромодановский с окольничим стали исследовать косогор, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь следы. В полуверсте у торчащего из берега останца углядели красную узкую ленту от иноземного кафтана.

— Видал? — довольно протянул князь Федор Юрьевич. — Вот через это место его и волокли. Вот только бы знать, за что горемычного порешили.

— А вот и следы, боярин! — радостно пискнул дознаватель Оладушкин, ткнув перстом в примятую траву. — Кажись, их двое было. Один покрупнее будет. Вот как гречиху-то примял! А вот другой пожиже уродился. След на песочке узенький.

— Верно, — легко согласился Ромодановский. Без браги не думалось. Мысли принимали сумбурный характер. Теперь хмель воспалил воображение.

— Тут вот они присели, — ткнул князь на взрыхленный песок. — Вроде, они его сюда положили. Вон как каблуками французишка бил, будто бы конь. А далее подняли и к берегу потащили. Вот что, окольничий, — серьезно протянул Федор Юрьевич. — Давай отыщем место, откуда они его в воду спихнули. Наверняка на быстрину хотели, чтобы его подальше от берега оттащило. Да видно где-то кафтан за корягу зацепило.

Повезло на третьем часу поисков. На мелком гравии обнаружились следы волочения и отпечаток лежащего тела. Вокруг сильно натоптано. Очевидно, татям пришлось изрядно повертеться, прежде чем спровадить бедного Жеральдина в Москву-реку.

— Вот с этого камешка его сбросили, — заключил боярин. — Только чего он здесь делал?

Окольничий Оладушкин сдержанно откашлялся.

— Ясно чего… Хотел, видать, к Анне Монс идти. Любовь у них была.

— Ишь ты, — подивился князь Ромодановский. Как главе Преображенского приказа ему следовало знать о подобных вещах в первую очередь. — А тебе откуда известно? — подозрительно посмотрел на окольничего князь.

— Так письма под кафтаном у него нашли, писанные рукой этой Монсихи. А в них она его «ангелом любовным» называла, «да светом своих очей». А еще писала о том, что дождаться его не может.

— Сразу-то чего не сказал? — насупился князь.

— Опосля хотел, — малость смутился окольничий.

— Эпистолы эти с собой?

— При себе, боярин, — охотно отозвался дознаватель, вытаскивая из-за пазухи влажную пачку писем. — Разводы на бумаге, но коли усердие проявить, то разобрать можно.

Взяв пачку писем, князь Ромодановский аккуратно перебрал каждую бумагу. В некоторых местах вода успела разъесть чернила, но большинство посланий прочитывалось.

— Ишь ты, как пишет эта Монсиха, — тряхнул бумагой Ромодановский. — Называет Жеральдина «любовником, каких свет не видывал». Очевидно, наш французишка так в этом деле преуспел, что самого Петра Алексеевича за пояс заткнул… А далее что пишет, бестия! — По тону главы приказа можно было понять, что он больше восторгался, чем осуждал. — «Так и чую твои рученьки у меня на бедрах. Ощущаю как ты меня ласкаешь. И оттого в моей груди жар неземной. Жду не дождусь сокола своего ясного».