хотя и знал, что настоящая тоска придет позже, когда отправится в путь-дорогу письмо с ответом.

Ответ мог быть только один, другого просто не существовало для Лепехина – Зинаиде надо было выходить за раненого лейтенанта; он вдруг подумал, что небось ходит этот Бурыкин по Словцам надраенный и торжественный, словно крейсер на параде, блистает орденами и нашивками, клюшечкой помахивает, девчат очаровывает, госпитальный сердцеед… Да, ответ мог быть только один; Лепехин с телескопической ясностью, увеличенной в несколько раз, увидел вдруг Зинаиду – женщину в обелесенной солдатской гимнастерке, туго обхватывающей грудь, с полными губами, нежными, в редком соблазнительном пушке щеками, с высоким милым и строгим лбом, в глазах играют, ходят взад-вперед добрые смешливые блестины; он зажмурился, прогоняя видение, и Зинаида исчезла, оставив свой запах и след. Когда открыл глаза, то перед ним был все тот же чертов Мессенгоф; двухэтажный жиловик уже догорел, и в нем ничто больше не рвалось, в леске, начинавшемся в полукилометре от хутора, редко и незлобно постреливали.

Лепехин покривил губы – Зинаида принадлежала ко времени, ушедшему, чтобы не возвратиться. Прекрасному и горькому времени. Это истина, а истину надо принимать, какой бы нежеланной она ни была.

Он провел рукой по воздуху, не видя ничего; со стороны этот жест не казался странным, в нем была обыденность, полная бытового смысла, будто Лепехин хотел собрать пороховую сизь в ладонь, счистить ее с воздуха, твердого, осязаемого, материального.

– Ладно, – сказал он тускло. – Схороним что было. Ничего не было… Выходи замуж!

Вот и вся история.

Хотя нет, не вся… Уже в сорок шестом, весной, демобилизовавшись, сержант Лепехин возвращался из Германии к себе на родину. По пути, как это часто бывает, случилась задержка, сейчас уже трудно вспомнить, что было тому причиной – то ли Лепехин сам пожелал, то ли железнодорожные неурядицы помогли, а может, и то и другое, вместе взятое, – в общем очутился Лепехин в знакомом украинском селе, быстро нашел нужный домик, подивился перемене – Зинаидины хоромы были свежепобеленными, с новой, собранной из толстощепленного теса крышей, а вокруг посверкивала гладко обструганными колышками изгородь, поставленная вместо плетня. В палисаднике цвела обильная пахучая сирень, розово-фиолетовая, дурманящая; от крупных, плотно сбитых гроздей веяло теплом и жизнью, еще за изгородью буйно зеленел огород, морковка, огурцы, свекла так и перли из земли, грядки даже трещали, яблоньки были побелены и вкопаны – чувствовалось, что в хозяйстве есть мужская рука. У калитки, словно дожидаясь кого, стояла красавица девчонка, очень отдаленно напоминавшая ту, виденную два года назад. Длинноногая, невозмутимая, с оттянутыми к скулам глазами, с трогательным овалом лица, нереальная и прекрасная в своей юности. «Вот подарок какому-то парню растет, – подумал Лепехин. – Не жена будет, а богиня. Неужто это Зинаидина Мария, Маша?» Ему захотелось постоять отрешенно и посмотреть на девчонку, как на некое произведение искусства, со стороны, как, к примеру, смотрят на русские иконы в церквах, на богинь, чьи дивные изображения он уже видел в Германии.

– Здравствуйте, – тихо произнесла девчонка. – А я ваше имя-отчество знаю.

– Ну? – очнулся Лепехин, повел головой, враз поверя девчоночьей серьезности, ее рано созревшей ладности, сообразительности, идущей не от интуиции, а от верткого напористого ума.

– Как у великого русского писателя имя-отчество. А вот фамилия у вас смешная. Ле-пе-хин, – протянула она нараспев. – Что-то такое… Знаете… От коровьего котяха… Ох, простите меня, пожалуйста, – попросила она, увидев, что темнолицый, пахнущий пылью и паровозным маслом сержант вдруг поугрюмел лицом, а в глазах у него появилось отражение туч.

– Где же мама? Где Зинаида Григорьевна? – спросил Лепехин.

– Мама? – тихо переспросила Маша, посмотрела себе под ноги. Она была обута в тапки-коты с давлеными задниками. Очертила носком тапки кружок, обувка свалилась у нее с ноги, обнажив длинную узкую ступню с белыми, тонко просвечивающими пальцами. – Мама проводником на пассажирский поезд устроилась работать. Сейчас в рейсе.

– А-а… – Лепехин умолк, потом пожевал губами и, глядя в сторону, на зады огорода, выговорил: – А папа?

– Папа? – Маша дернула плечиком, и Лепехин невольно посмотрел на широкие, выпукло обтянуты загорелой кожицей ключицы. – Папа, он на работе. На станции.

Лепехин вздохнул долго и протяжно, провел ладонью по груди, отозвавшейся бодрым звяком орденов и медалей, одолевая чувство тревоги, душности, подступившей к горлу. Он надеялся, он все-таки надеялся услышать, что папы в этом доме нет и не было, и втайне верил, что так оно и есть, но услышал другое. Машины слова вызвали в нем боль, слезы, растерянность, он невольно искал в эту минуту спасения, а спасения не было.

Пауза затягивалась, Лепехин это понимал, надо было что-то делать, но он с пустотой и жжением, наполнившими все его естество, не мог даже сдвинуться с места.

– Проходьте в хату, – издалека донесся до него Машин голос. – Молоком могу угостить. Квас еще есть. А если хотите поплотнее, то надо время, чтоб сготовить…

– Нет, – неловко пробормотал Лепехин. – У меня поезд. – Он сглотнул что-то твердое, пыльное, забившее ему горло; казнящее чувство не проходило, оно, упрямое, больно-сладкое, и не думало отступать.

– Тогда что ж…

– Прощай. – Лепехин взялся за ручку фибрового трофейного чемодана и, не оглядываясь, чувствуя, что Маша смотрит вслед, двинулся вдоль единственной деревенской улицы, из каждого палисадника полыхающей сиреневым цветом. Он шел ровными широкими шагами и боялся сейчас одного – боялся зацепить носком сапога за камень, боялся сбиться, споткнуться, боялся, что этот спотык остановит его, вернет и мученья тогда продолжатся… Нет, нет и нет! Спотыканье ведь плохая примета, верно? – задал он себе наивный вопрос. Воспоминания одно за одним возникали в его воспалившемся мозгу – вот отчетливо возникло перед ним длинное поле с куржавистым от ветра снегом, насмешливое лицо Андрея Старкова, ночь, испещренная синими и красными трассерами, дымными хвостами ракет. Как давно все это было… Резь вспорола его сердце, он покачнулся, и земля под ним качнулась, но устоял – лишь упрямо наклонил голову и прижал подбородок к груди, уколовшись о холодок орденов, потом, смежив веки, побрел дальше вслепую.

Когда открыл глаза, увидел перед собою дорогу, ярко высвеченную солнцем, пустынную и пыльную, с ветлами и серебристым от пыли кустарником на обочинах. И вела эта дорога далеко-далеко… И не было в ней места воспоминаниям, он выжег их из себя, не зная еще, что прошлое имеет свойство возвращаться. В тех же воспоминаниях.

Авантюрист из «Комсомолки»

Несколько раз мать брала Валентина с собою в Кремль, где она работала техничкой – подметала и протирала мокрой тряпкой паркет, столы и стулья, наводила порядок в туалетах, мыла окна – ведь должен был этой обычной земной работой кто-то заниматься и в Кремле! Выполняла это Пургина – нестарая еще женщина, проворная и