вот немного, еще немного, и они проникли в мозг, стали лепехинской плотью, его сутью, его торжеством, его совестью и болью.

И все равно он не поверил своим ушам – написать? И не поверил бы, если бы молодайка не встала, быстрыми шагами не пересекла комнату, не скрылась бы за занавеской. Обратно она вышла с тонюсенькой ученической тетрадкой, зажатой в обеих руках, молча положила ее на застеленный клеенкой стол. Лепехин раскрыл тетрадку – на первом листе ровными печатаными буквами был написан адрес, заранее написан! Село Словцы, Украинская ССР, прочие почтовые атрибуты…

Лепехин аккуратно вырвал листок, сложил вчетверо, спрятал в карман гимнастерки, на следующем, чистом, написал номер своей полевой почты, имя и фамилию…

12

По многим дорогам прошел Лепехин, не раз фронтовая судьба устраивала ему испытания, не раз он терял товарищей, попадал в тяжелые передряги, однажды даже оказался в окружении. Был ранен в бедро. Осколок, слава богу, кости не зацепил, поэтому, провалявшись три без малого месяца в госпитале, Лепехин вновь вернулся в свою часть. Хотел было попроситься на побывку, хотя бы на неделю, но время было такое, что не до отпусков, война находилась на излете, еще немного – и грянет победа; встретить ее в тылу было бы обидным для Лепехина. Поэтому сержант отказался от побывки. И вот какая вещь – с тех пор как он стал получать письма Зинаиды – цветастенькие аккуратные треугольники без марок, часто ловил себя на мысли, что начал оберегаться – не ленился лишний раз поклониться минному и снарядному визгу, винтовочному щелку, пуле, осколку. Пуля, осколок – они чужие, дуры, они, как известно, не разбирают, поэтому Лепехин не корил себя за излишнюю осторожность.

Письма были разные – и по-хозяйски хлопотные: землю некому обрабатывать, в доме обязательно нужен мужик; и опечаленные: «умер деда», недолго протянул с момента их встречи – всего полгода; и озабоченные: Мария подросла, длиннее всех у себя в классе, этакая каланча вымахала, принесла несколько двоек, но не в этом беда – научилась врать, подтирать резинкой оценки в тетрадках – совсем отбивается от рук дочка, и в семье по этому случаю опять-таки нужен мужчина. Словом, все складывалось к тому – додавить Гитлера в его логове да прибиваться к дому…

Однажды, уже весной сорок пятого, когда подступали к Берлину, Лепехину после боя принесли знакомый нарядный треугольник. Одна лишь Зинаида умела так тонко, броско и со вкусом оформить письмо – сколько писем ни приходило к разведчикам, Лепехин ни разу еще не видел, чтобы они имели такую веселую наружность.

Только что взяли хутор со звучным названием Мессенгоф, хутор как картинка, аккуратный, маленький – десять чистеньких домов с бетонированными хлевами, глубокими подвалами, в которых были установлены бочки с вином; обшитые досками закрома переполнены хлебом – тяжелым тугим зерном, которое в этих краях явно не родится – хлеб был вывезен с Украины.

Капитан Лоповок сидел на перевернутом снарядном ящике и, сдавленно мыча, тетешкал раненую руку, – когда немцы контратаковали и пытались возвратить Мессенгоф, капитан поднял разведчиков. Схлестнулись врукопашную, стенка на стенку, и в этой схватке Лоповку прострелил руку молоденький, видно, последнего набора унтер. Унтера прикончил Лепехин, а Лоповка выдернули из кровавой гущи, из сопенья, мата, редких выстрелов, топота сапог, хрипов и аханья, завели в первый попавшийся дом, оказавшийся пустым, и наскоро перевязали. Вдали горело двухэтажное жилое здание – верхний этаж полыхал тревожным красным заревом, время от времени там что-то взрывалось, и тогда из окон плоскими рваными снопами вылетало пламя. Несколько человек, пользуясь передышкой, стащили гитлеровские трупы в воронку и теперь поспешно закапывали ее. Наконец появился санинструктор – пожилой молчаливый человек с помятым щекастым лицом и споротыми с плеч погонами. Лоповок, перестав стонать, начал развязывать зубами узел бинта.

Лепехин распечатал треугольник, поднес письмо близко к глазам, стараясь в тусклых отблесках пожара не пропустить ни одной строчки.

«Здравствуйте, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич! С поклоном к вам Зинаида Григорьевна Коротенко и ее дочь Мария. Думала, думала я, написать вам это письмо или не написать, и решила, что лучше будет, если я все-таки напишу вам. Очень нужен мне ваш красноармейский, товарищеский совет, а то я не знаю, как поступить. Дело в том, что в нашу деревню после ранения прибыл лейтенант Первого Белорусского фронта тов. Бурыкин. Приехал не то чтобы на временный постой, а, судя по всему, уже навсегда, так как после ранения у него одна нога короче другой, а с такой заметной инвалидностью на фронт уже не берут. С семьей у него тоже произошло несчастье: жена была расстреляна немецко-гитлеровскими оккупантами в городе Калинине в зиму 1941‑го года, а дочь неизвестно где, до сих пор найти не может, и один бог знает, жива она сейчас или не жива.

Так вот, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич, обращаюсь я к вам за советом – как быть? Тов. Бурыкин предлагает выйти за него замуж, т. е. соединить наши жизни…»

Заканчивалось письмо фразой «Как скажете, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич, так и поступлю».

Застонал Лоповок – санитар накрепко стягивал ему руку повязкой, и капитан кусал от боли губы. Потом два разведчика подняли его и повели в медсанбат. Лепехин проводил, вернулся, опустился на снарядный ящик, на котором только что сидел раненый Лоповок. Еще раз поднес к глазам листок бумаги. «Тов. Бурыкин предлагает выйти за него замуж, т. е. соединить наши жизни». Он пошевелил губами, перечитал фразу еще раз и еще, словно хотел запомнить, надолго отпечатать в мозгу. «Надо же, замуж!» – шевельнулось у него внутри что-то недоброе, тяжелое, бессильное. Он словно бы раздвоился сейчас, отодвинулся от самого себя и с холодной тщательностью рассматривал со стороны. Но эта посторонность, раздвоение длилось недолго, ему вдруг сделалось жутко, он понял, что этой жизненной напасти он ничего не может противопоставить. И, осознав это до конца, Лепехин сжал руками голову: будто враз обессилев, ощутил, что у него в считанные секунды опустошилась душа, из нее, будто вода из аквариума, вытекло все живое; почувствовал тяжесть, холодно и тупо легшую на сердце, и зажмурился, выдавливая из глаз крохотные слезины, они, освинцовевшие, выкатывались на щеки, ползли и справа и слева к подбородку.

Он еще раз взглянул на листок письма, обвел глазами слова, полные для него разгромного смысла, совсем не обращая внимания на последнюю фразу, где Зинаида писала: «Как скажете, дорогой товарищ сержант Иван Сергеевич, так и поступлю». Он страдал, мучился, как грешник на огне, от собственного бессилия, от тупой невзнузданной ярости, от тоски, полой и продолжительной, – да, от уже начавшейся тоски,