— Вы хотите сказать, что Гришаня всякий раз закрашивает свою живопись и потом заново все расписывает?

— Однако, какой вы тупой! — раздраженно бросил Василий. — Художник должен работать. А где? На заборах рисовать — рыло начистят. Заказ на художество простому маляру фиг кто даст. Образования у Гришани нет — в школе для сирот-полудурков обучался клеить коробки. Я сам испил эту чашу — тоже коробки клеил. Правда, в школе для нормальных сирот.

— Но надо же что-то делать! — безнадежно воскликнул Май, касаясь рукой стены. — Ведь жалко! Жалко!

— Вы смешной, — небрежно сказал Мандрыгин и кивнул Гришане на Мая: — Правда, смешной? Он тебя жалеет!

Гришаня понял и успокаивающе похлопал Мая по плечу.

— Неужели вы все это закрасите? — допытывался Май.

Гришаня кивнул покорно, и это разозлило Мая.

— Неужели партия независимости любит непременно однотонные стены? — надрывно спросил он.

— На самом деле она любит Караваджо, — съехидничал Василий. — Но скрывает это, опасаясь непонимания электората.

Гришаня, поняв, что говорят о Караваджо, преобразился — перестал жевать, выпрямил спину, приложил руку к сердцу и улыбнулся так празднично, что Май тоже невольно засмеялся.

— Я сам люблю Караваджо, его теплый полумрак, рисунок запредельного совершенства, — почтительно обратился он к художнику. — Но на титана можно смотреть без слез, только с восхищением. Слезы у меня вызывает другой, и в нем есть что-то… — Май подергал ус, подбирая слово, и, не найдя его, мечтательно посмотрел в окно, как будто ждал явления Анаэля.

Все тоже посмотрели в окно, но там, кроме звездной крошки и сахарной луны, не было ничего.

— М-м-м! — замычал Гришаня, тронув Мая за плечо.

— Фамилию требует, — перевел Василий. — Фамилию этого итальянца. Ведь он итальянец?

— Да, флорентиец. Монах. Фра Анджелико.

Гришаня встал и пожал Маю руку.

— Он солидарен с вами, — перевел Мандрыгин и едко умилился: — Надо же, что искусство вытворяет! Все подвластны ему — и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник!

— Фра Анджелико такой… непонарошку, — начал с волнением, косноязычно объяснять Май, не отпуская руку Гришани, — такой, знаете ли… как детский вздох…

— Баста! — скомандовал Василий и встал. — Вынужден вмешаться. Конец!

Май с Гришаней разомкнули руки. Василий уже вышел в коридор. Май медлил, уходить ему не хотелось. Гришаня ровно улыбался, и Май с горечью подумал, что, возможно, не оставил не единого следа в его памяти. Мандрыгин включил в коридоре свет и повел гостя к двери, бормоча ржавым голосом какую-то ерунду:

— Я хам. Не обессудьте. Жизнь диктует! Весьма благодарен за помощь. Всегда рад. Надеюсь, дружить домами не будем.

— Но почему? — недоуменно спросил Май.

— А дома у меня нет, — ухмыльнулся Мандрыгин, зло пнув по дороге толстый, наглый мешок.

— Не гоните меня, — от сердца попросил Май, и вдруг у него вырвалось само собою невероятное, фантастическое: — Я могу вам дать роль, главную роль в пьесе!

Василий задумался, стоя у двери. Пыль от мешка возилась над головами. Оба одновременно чихнули, и Мандрыгин осведомился, прыснув ядом:

— Вы — Товстоногов?

— Однако, у вас амбиции! — восхитился Май. — Что ж, имеете полное право. Увы, я не Товстоногов и даже не призрак его. Но пьесу я вам обещаю.

Сказал и понял, что готов хоть сейчас сесть за пьесу, хоть здесь, в коридоре, на мешке. Но в эти мечты вклинилась мысль о бебрике, о «праве первородства», проданном за десять тысяч долларов.

— Ну ничего! — вслух утешил себя Май. — Зато сейчас я хочу думать о пьесе. Она будет такая, такая…

Май неуклюже взмахнул руками, не имея больше слов, и обдал артиста долгим медовым взглядом. Мандрыгин не выдержал, сдался — кивком позвал Мая за собой. Они молча вернулись в зал. Гришаня читал книгу, вытянувшись на раскладушке; он дружески улыбнулся Маю, ничуть не удивившись его возвращению.

— Про что пьеса? — хлестко спросил Мандрыгин, усевшись за стол.

— Про вас, — без колебаний ответил Май, присаживаясь напротив, так, чтобы видеть и артиста, и Гришаню. — Я напишу пьесу про вас.

— Премного благодарен-с, но мне эта тема скучна, — небрежно сказал Василий и огрызнулся: — Почем я знаю, вдруг вы бездарь?

Май испугался до мути в глазах. Он был суеверен и живо представил, что бебрик очень скоро обескровит его талант. О, подлая халтура из-за подлых денег!..

Мандрыгин с минуту любовался эффектом своей реплики и жалостливо утешил:

— Ладно. Не бездарь. Вы больше похожи на городского сумасшедшего.

— А вы сами — кто? — озлился Май. — Вы не городской сумасшедший? Поглядите на себя: не человек, а закорючка! Арбузный хвост! Гормотун! Шляетесь по Петербургу с вертепом, пляшете «Камаринскую» на фоне идиотского сфинкса! А тем временем какой-нибудь недоделанный актеришка, бездарь первостатейная, ваши законные роли играет, Хлестакова, к примеру!

— Только без лести, — грубовато обронил польщенный Василий и с опаской спросил: — Вы, случаем, не бомж? Может, вам надо попросту ночь где-то перекантоваться?

Май молча вытащил из пакета паспорт. Василий принялся изучать документ, причем Гришаня присоединился к другу, отложив раскрытую книгу. Май машинально взглянул на страницы, заполненные готическим немецким шрифтом, и почему-то не удивился.

— Тэк-с, — противно крякнул Мандрыгин, прервав изучение паспорта. — Вы — Май Семен Исаакович. Ну, предположим.

— Что это за «ну»? — возмутился Май. — В чем вы меня подозреваете?

Гришаня фыркнул, а Мандрыгин сказал еще более противным голосом:

— Вы, значит, караколпак? Оригинально, что именно через «о». Исаакович — и караколпак. Странно! Уму непостижимо.

— Где? — всполошился Май, но тотчас опомнился и стыдливо объяснил, стуча пальцем по глупому слову, криво начертанному над своей фамилией: — Это Щипицын напакостил! Вообще-то он яркий человек: авиамоделист, полиглот, виртуозно играет на губной гармошке, регулярно и легко — как за куревом — выходит в астрал, но… когда напивается, ведет себя по-скотски. Я к нему тогда пришел в черной шапке, жена связала на скорую руку… Щипицын и пошутил: «кара» — это «черный», а «колпак» — моя вязаная шапчонка…

— Вопрос исчерпан, — кивнул Василий, перемигнувшись с Гришаней. — Значит, вы — писатель. Что же вы написали?

Май вытащил из пакета свою книгу. Мандрыгин недоверчиво повертел ее в руках.

— «Мысли о прогрессе. Из приватной переписки Трофима Денисовича Лысенко и Герберта Джорджа Уэллса», — громко прочитал он. — Уэллса я знаю. Фантаст. А Лысенко что за тип?

— Тоже фантаст. В своем роде.