class="p1">Антон поднял руки, не намереваясь сопротивляться. Александр осматривался по сторонам, делая вид, что не замечает следователя.

— Его тоже нельзя? — с нотками надежды спросил Пес.

— Не будь таким кровожадным. Его нельзя. Он тоже может пригодиться. — Краем глаза он заметил, как Пес понурил голову.

Следователь вышел из-за автомобиля и медленно, не опуская пистолета, двигался в их сторону.

— Что нам делать? — спросил Антон, внимательно наблюдая за человеком в форме.

— Ничего, — ответил Александр и наконец нашел свою цель: старенький автомобиль, который не спеша двигался по встречной полосе. У него сегодня было достаточно сил, чтобы немного изменить траекторию движения легковушки.

Пару секунд спустя дымящийся капот детища отечественного автопрома уже подпирал полицейский автомобиль. Пока Сергейцев отвлекся на шум, троицы и след простыл — в мгновение ока собралась толпа, которая скрыла их от следователя.

— Вот это везение, — сказал Антон, когда они оказались рядом с домом, — просто невероятное.

— Настолько невероятное, что это и не везение вовсе, — ответил Филимонов. — Это ловкость рук и никакого мошенничества.

И прежде, чем Антон успел открыть рот, чтобы задать еще один вопрос, его вежливо подтолкнули к дому.

— Сейчас твоя главная задача — найти камень. Если этого не сделать, все будет впустую.

Они вошли в скромный старик домик. Антон начал копошиться в вещах.

— Кажется, вам не очень везет со знакомствами — начал он. — Чернов вас не слишком любит, а теперь еще и этот полицейский на улице.

— Благими намерениями, сам понимаешь, — ответил Александр.

— Да понимаю, конечно. Пусть это только лишь выражение, но… — он продолжал раскидывать вещи, пытаясь найти камень.

— Прекрасно, — улыбнулся мужчина.

— Что прекрасного?

— То, что есть еще люди, которые не признают эту новизну. Рай и ад. Наказания за грехи. Религии. Хотя бы это.

— А. Ну да, я не верю в это.

— Я бы на твоем месте не верил ни во что, — сказал Александр, присаживаясь на скрипящую кровать. — Все, что сейчас есть в вашей культуре — все слишком новое.

— Новое? — переспросил Антон, повернувшись от стула с комом вещей в руках.

— Ну или обновленное. Вот почему, по-твоему, исходной культурной точкой твоей страны является Византия, она же Греция, в которой есть мифы о минотаврах, а у вас ничего такого нет?

— Религия вытеснила?

— Отчасти. Но холодно.

— Ммм, — юноша по-прежнему стоял на месте и Александр поторопил его, — может быть, потому что это не наше?

— Не ваше?

— Ну, изначально не наше.

— Таак, теплее.

— В смысле, что греки из поколения в поколение верили, что существуют всевозможные, эээ, зверолюди, назовем их так. И каждое следующее поколение это все впитывало. А у нас был свой набор легенд. Про леших и водяного. Про Бабу-Ягу и Кащея. И греческое все не очень прижилось.

— Хм, — Филимонов покачал головой. — Интересная мысль. Более правильная, чем те, что мне доводилось слышать раньше. Скажем так, истину у вас уничтожили во имя власти. Все, что противоречит официальной истории и уж тем более религии, вот уже больше тысячи лет активно вычеркивается. Создаются «народные» сказки, шлифуются, становятся более добрыми.

— Дааа, я слышал про сказки братьев Гримм, что они изначально было жестокими и все такое.

— Не только. Нынешняя переделка уже не первая по счету. Это именно переделка братьев. А до этого сказки были более правдивыми. Красная Шапочка, например, не просто несла пирожки своей бабушке. Это же целая формула. Нести что-то съедобное в лес. Пока люди стремились лишь выжить, в очередной раз, кстати, они нередко делились своей добычей с теми, кто был сильнее. То была не бабушка, а своеобразный лесной дух, если говорить понятными словами. Красный цвет тоже символичен. Верования в женскую силу и красоту до ваших Темных веков также были понятны. Поэтому в лес идет не отряд охотников — потому что из них никто не выжил бы. А женщина, которую не должны тронуть, символ мира и покорности. С дарами. Едой. В некоторых версиях она сама была жертвой, кстати.

Антон сел на свободный стул и совершенно забыл о поиске камня. Столь необычная теория для него, кто долгое время увлекался историей, была очень интересна.

— То есть, почти все сказки сейчас — один большой вымысел? — спросил он.

— Подгонка под действительность. Привели христианство — начали усердно затирать все, что было до него. Надо было сдружить народ — появлялось и популяризовалось народное творчество. Просто представь себе, — Александр закинул ногу на ногу и кровать под ним жалобно скрипнула, — народ, который с утра до ночи занят выживанием и боится любого отклонения от нормы: затмения, урагана, любой другой непогоды — имеет свободное время, чтобы сочинять песни. Я не говорю, что люди были безграмотны. Они вполне могли что-то придумать — даже тысячи лет назад в самое захудалой деревушке были образованные люди. Но чаще всего они все были заняты. А культура шла сверху, насаждалась от обретшего еще слабую власть государства и духовенства. Это уже потом, когда появился абсолютизм, упоминания об этом стерли — и автором сказок стали считать народ. Как-то так.

Антон был готов поверить практически всему, но даже это звучало слишком необычно.

— То есть, то, что есть сейчас, те сказки, которые записывали Пушкин или Афанасьев, до них как бы придумал народ. До этого им это спустили все «сверху». А до этого?

— Нет, не все спустили сверху. Что-то приходило из других культур. Тоже почти сверху, но уже от таких же обычных людей. И активно модифицировалось. Оригинальные авторы… хммм, — Филимонов задумался, — большинство из них уже вычеркнуты из исторических книг. Чаще всего это были известные и богатые люди своего времени. Которые могли тратить время на то, чтобы сочинительствовать. Но ты сам понимаешь, насколько их положение было шатким. Богатство одного постоянно привлекает других людей, войны, мелкие стычки. То, что в ваше время пытаются навязывать в виде «спасения истории», сохранения домов и культурных ценностей возрастом в 200–300 лет, будет полезно только вам.

— Почему, — удивился Антон, — ведь это же память, которую можно сохранять вечно, а современные технологии позволяют сделать это с любой вещью или даже с домом!

— Тут ты прав, не спорю, но дольше четырех, максимум — пяти столетий, не сохранится