В другой раз я увидел его на улице, он шёл одетый в жёлтый плащ и без шапки, хотя стоял мороз, и улицы заполняли сгорбленные люди в шапках, пальто и шубах. А он только приподнял воротник плаща и обмотал шею поверх воротника длинным синим шарфом. На него оглядывались, а он улыбался сам себе.

Я встречал его в кинотеатрах в каких-то копаниях, в немногочисленных кафе или на редких интересных концертах. Всегда он был одет очень здорово и крайне необычно. Но самой яркой и классной деталью его одежды были очки, блестящая золотом полуоправа, совершенно такие, какие носили в 60-е годы самые модные артисты и писатели той счастливой эпохи.

Познакомились мы позже. Тогда таинственный Ковальский и яркий незнакомец сошлись в одном человеке.

— Сергей Ковальский, — сказал он. Я представился. — Мне про тебя тоже много говорили. Кстати, ты в ближайшее время не собираешься в Австралию, Новую Зеландию или Аргентину? — сразу же спросил он.

И мы стали много общаться.

Ковальский Серёга работал, будучи ещё студентом, на кафедре психологии лаборантом. Какие он там исполнял обязанности, какие у него были функции, я не знаю. Наверное, никаких. Такой лаборатории, какой её представляют себе обычные люди, себе у него точно не было. Зато у него там была комнатка без окна, в которой он с утра и до вечера проводил много времени, и где всегда можно было выпить с ним чаю, поговорить и пропустить, незаметно для себя, пару лекций или семинаров. Время в этой комнатке останавливалось, точнее, оно высасывалось из всех, кто попадал в эту комнату без окна с надписью «Лаборатория» на двери. Серёга в рабочее время всегда носил белый халат. Мне кажется, что это всё, что он делал профессионально, и за что ему платили крошечную зарплату лаборанта.

Я провёл в этой комнате очень много времени в первый год нашего общения. Потом Серёгу уволили. А я иногда, в течение этого года, жалел того времени, которое потратил на чаепитие и разговоры в Серёгиной «лаборатории», но меня влекло туда, тянуло, и я не мог с этим справиться. Теперь я не жалею того времени.

Тогда я увлечённо учился, увлечённо писал стихи, читал книги… Ну да, если бы я не просиживал у Ковальского помногу часов в его комнатёнке, я бы чуть лучше учился, чуть больше прочёл книг, больше написал бы плохих стихов… А с Ковальским мы сразу приступили к обсуждению того, как поедем в Австралию, Новую Зеландию или в Аргентину. Он знал и был уверен, что надо ехать именно в одну из этих стран, знал по линии какой гуманитарной организации туда можно добраться, не имея денег и даже визы. Надо было добраться до Берлина и всё. Он был настолько уверен и убеждён, что нас там ждут, и что такой остроумный и талантливый художник, как он, везде нужен и нигде не пропадёт, что и я быстро проникся этой идеей. Меня даже не особенно интересовало, зачем туда ехать. И я лично не особенно-то и хотел, но планировать такое путешествие было увлекательно и приятно.

Кстати, должен сказать, что Ковальский считал и ощущал себя настоящим художником в самом широком смысле этого слова. Нет, рисовать он не умел и не очень пытался. Но он был художник… И очень плодовитый. В частности, за тот год, пока у него была лаборатория, он её перекрасил два раза. Первый раз он это сделал ещё до нашего знакомства, и я видел уже результат. Он покрасил стены в тёмно-синий цвет, а потолок сделал жёлтым и наляпал на него зелёные пятна. Напомню, что в комнате не было окна, лампочка была под потолком, комната имела форму небольшого квадрата. Стены были высокие. Представляете? У любого человека, кроме Ковальского, в этой комнате возникало непреодолимое желание поднимать глаза к потолку. Так все и делали. Я не исключение. Это было утомительно. И кто-то, видимо заведующий кафедрой, заставил Серёгу перекрасить помещение.

Он два дня красил и возился у себя, ни с кем не общался, потом краска пару дней сохла. Наконец, мы увидели результат. Потолок был покрашен голубой краской, стены и дверь с внутренней стороны — светло-зелёной, пол остался коричневым. На стене, что находилась напротив двери, Ковальский написал небольшими корявыми буквами синей краской слово: «Вот». Сам он не был доволен результатом.

— Хотели, чтобы было светленько и чистенько? — сказал он. — Вот!

Через неделю после этой покраски стены и потолок стали облупляться. Серёга где-то напортачил в технологии и краска стала трескаться, загибаться лоскутами и отваливаться.

— Облупляется, — улыбаясь, сказал он, — смотри, как красиво! Теперь это уже не просто стены и потолок, это теперь живой процесс облупления.

Он каждый день фотографировал свою комнату.

— Буду фотографировать каждый день, пока всё не облупиться, — заявил он, — а потом сделаю выставку под названием «Облупление, как победа».

Видимо, победа заключалась в том, что под светло-зелёной краской находилась темно-синяя.

— Эх, была бы у меня нужная аппаратура, я бы снял это облупление, чтобы получилось, знаешь, как снимают растения, которые прямо на глазах вырастают из-под земли. Замедленно снимают, а потом быстро прокручивают. Вот это было бы кино: «Облупись и живи!», например.

Фильм он никакой не снял и фотовыставку не сделал. Он даже не напечатал ни одной фотографии того облупления. Он вообще-то много фотографировал всего подряд. Теперь я сомневаюсь, была ли у него в аппарате плёнка. Его фотографий я не видел никогда. Но в этом и был весь Серёга Ковальский. Помимо австрало-аргентинских планов, он постоянно придумывал разные художественные проекты в разных направлениях художественной мысли.

А жил Серёга ой, как не просто. Я даже не представляю, как он жил и поддерживал свою яркую и независимую форму. Денег у него было очень мало. Своего жилья в городе у него не было. Он был родом из небольшого шахтерского города Берёзовского. Город этот находится в сорока километрах от Кемерова. Там у него была квартира, но каждый день он не мог ездить туда и обратно. На автобусе это было долго и неудобно. Где он ночевал и жил, для меня какое-то время оставалось загадкой. Ещё большей загадкой было, где и как он хранит свою одежду, где он её стирает. Где и как он ест…

Думаю, что периодически он ночевал у себя в «лаборатории». Но он всегда был свежим, умытым, одежда его всегда была идеально чистая, одну рубашку по несколько дней он не носил. А в университете он не мог принимать душ, бриться и стирать одежду.

Загадка раскрылась сама собой. Как-то мы сидели в Серёги в комнатке, где всё облуплялось, и я проговорился, что родители мои и младший брат решили поехать на следующий день на дачу на выходные. Не помню, как, но следующий вечер Ковальский был у меня дома в гостях. Не припомню, чтобы он как-то напросился, но он был у меня и две ночи ночевал на диване. Вёл он себя так, будто ночевал на этом диване уже сто раз.

Как только он пришёл ко мне, он тут же спросил, может ли он постирать пару рубашек и, как он выразился, «бельишко». После этого он долго вручную стирал принесённые с собой в сумке вещи. Потом долго и с удовольствием принимал ванну, а потом организовал удин из того, что нашёл в холодильнике.

В воскресенье, ещё до возвращения родителей, он перед тем, как уйти, попросил утюг и погладил выстиранные рубашки и бельё.