Они выходят вечером, как воры, крадутся по пустым улицам с одной лампой на двоих. Лавинии кажется, что ей опять двенадцать лет. Лабиринт, разумеется, не охраняется, никакого ограждения тоже нет. Продвигаясь вперед, они следят, чтобы лампа не подожгла сухие колосья. Если здесь сложно ориентироваться днем, то в темноте это почти невозможно, в двух шагах ничего не видно, тупик можно различить, лишь уткнувшись в него носом. С ними собака Холдена, но от нее никакого толку, она радостно скачет вокруг, то исчезая, то выныривая из темноты.

— Мы никогда не выберемся, придется дождаться рассвета, — вздыхает наконец Лавиния, но Холден отказывается сдаваться.

Он пытается вновь и вновь, что-то бормочет себе под нос, указывает на какие-то несуществующие ориентиры, а ей ничего не остается, как следовать за ним. После долгих блужданий они выходят наконец на квадратную, расчищенную от стеблей площадку, в середине которой воткнуто огородное пугало.

— Вот видишь, — ликует Холден, — никогда не надо отчаиваться.

Лавиния молча соглашается. Она возвращает на голову соломенного чучела упавшую на землю шляпу, и тот благодарно ей подмигивает. Со всех сторон они окружены высокой стеной сухих стеблей, которые хрустят при малейшем дуновении ветра. Нет, они не нашли выход. Они добрались до центра.

В пятьдесят четыре года, стоя в центре лабиринта в окружении теней, Лавиния вдруг с необыкновенной остротой осознает, что добралась до середины жизни — когда, полагая, будто достиг цели, человек понимает, что потерялся. Теперь перед ней стоит вопрос: чему посвятить вторую половину? Пытаться отыскать дорогу или, продолжая плутать, запутываться еще больше? Можно ли выбраться из лабиринта, вернувшись назад? А если бы она решилась улечься спать прямо здесь, возле пугала, ей бы тоже, как и ему, снились сны о зимних кострах?

Она не знает, как существовать в этом неожиданно дарованном ей третьем времени. Она поднимает глаза к небу, которое в этот момент кажется ей единственно возможным исходом. Звезды на нем бесконечно далеки и бесконечно малы — крупинки сахара.

~

Как-то вечером, когда они после ужина пьют чай за кухонным столом (они никогда не садятся в гостиной, потому что там едят призраки), Холден поднимается и достает из котомки колоду старых игральных карт.

— Сейчас я узнаю твое будущее, — сообщает он Лавинии, на которую не так просто произвести впечатление.

— В моем возрасте прошлое длиннее будущего. Поэтому будущее читать легче.

Он как будто не слышит, тасует карты, протягивает ей колоду, чтобы она сняла, снова перемешивает.

— Ты знал, — спрашивает Лавиния, — что раньше во французских колониях, когда не хватало монет, пользовались игральными картами?

— Как это?

— На континенте еще не было типографий, бумаги тоже. Но в каждом доме имелась колода игральных карт. Их реквизировали, некоторые карты разрезали, если целая карта стоила четыре ливра, половинка стоила два, четвертинка — пятнадцать су, интендант прилагал свою подпись, вот и все.

— Переверни, — просит Холден, протягивая колоду.

Восьмерка треф.

— И что это значит? — спрашивает Лавиния.

— Пока не знаю. Ты должна выбрать еще шесть карт и думать о чем-то важном для тебя.

Лавиния вроде бы не верит, но поневоле начинает думать о том, что будет с книгой Эмили, возможно, это единственное будущее, которое у нее остается.

Она наугад берет карты, одну за другой, а он с серьезным выражением лица раскладывает их на столе: валет пик, король червей, девятка бубен, семерка червей, и вдруг в окно врывается ветер и смахивает все карты на пол, вперемешку: и те, что она выбрала, и те, что оставались в колоде. Холден наклоняется их подобрать, но она его останавливает.

— Не надо, так хорошо.

У их ног рассыпано целое состояние.

У них есть перья

Птицы

Орудия письма

Боа

Подушки

Надежда

Есть еще один способ выйти из лабиринта: по воздуху. Когда Дедал и Икар собираются спастись с острова Крит и из лабиринта царя Миноса, отец для себя и сына делает крылья, скрепленные воском, но предостерегает Икара:

— Не поднимайся слишком высоко, Солнце растопит воск. Не лети слишком низко, морская вода попадет на крылья, они намокнут, и ты утонешь.

Зазор, оставшийся для полета, бесконечно мал, хотя ограничен двумя бескрайними пространствами, как и жизнь, у которой в начале и в конце — небытие. Дедал устремляется вверх из лабиринта, парит в лазури, Икар летит следом. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким свободным. Вскоре, уже не глядя на отца, указывающего ему дорогу, и позабыв наставления, он взмывает выше. Опьяненный вольным полетом и ощущением невесомости, он слишком близко поднимается к Солнцу. Он не чувствует, как скрепляющий крылья воск начинает таять. Он летит все выше и выше, пока крылья не распадаются и перья не разлетаются вокруг. Он падает в море и тонет. Так сбылись предсказанные отцом опасности, которые вроде бы исключают одна другую: его погубили и Солнце и Море. Он упал дважды.

Конечно, можно осуждать Икара: следовало послушать отца, проявить осторожность, не поддаваться опьянению полетом. Но можно также задаться вопросом, почему Дедал с сыном не взлетели с башни ночью. Им светила бы Луна и не представляла для них опасности.

~

Одни вещи видны лишь ночью: звезды, летучие мыши, светлячки. А другие существуют только днем, при свете: тени, маленькие сгустки ночи.

~

В слове «падение» видятся одновременно процесс (кто-то падает), явление (водопад — это падение воды) и понятие (грехопадение — нарушение первым человеком Божьей воли). Пасть, падать — это целая история.

Этимология слова «пасть, упасть» (tomber) неясна. Согласно одной гипотезе, речь идет об ономатопее[22] (tumb), воспроизведении звука падения предмета на землю. Другая, более привлекательная, связывает слово со староанглийским tumben, что означает «вращаться», «крутиться».

~

They dropped like Stars —

They dropped like flakes —

Like Petals from a Rose[23] —

Только Эмили Дикинсон могла сравнить павших на поле брани солдат с лепестками цветка или со снежинками, показать нам, как они вращаются, кружатся, бесконечно легкие, мерцающие и хрупкие. Только Дикинсон могла показать нам смерть как танец.

~

Каждому хоть раз приходилось видеть во сне, как он вдруг оступился и упал, головокружение, которое становится все сильнее со временем и пройденным расстоянием, падение, которое не кончается. У таких сновидений есть особенность: в них ты так и не касаешься земли.

— Во сне умереть нельзя. Если ты умираешь во сне, значит, умираешь и в жизни.

Так говорили во времена моего детства, считалось, что это чистая правда.