— Кто бы ее мог изготовить?

— Сразу и не сообразишь,— сопит в трубку эксперт.— У нас в городе таких «умельцев» не осталось... Как говорится, иных уж нет, а те далече...— Уловив мое настроение, эксперт успокаивает: — Вы не печальтесь, Лариса... Поговорите с Мотей... С Матвеем Иосифовичем Шпаком... Правда, он и мне в отцы годится и давненько ни в чем таком не замечался, но чем черт не шутит... А гравер он высшей квалификации. Это работники НКВД еще в тридцатые годы заметили.

— Сидел? — догадываюсь я.

— Неоднократно,— подтверждает эксперт и спохватывается: — Вы сильно-то не обнадеживайтесь, может, Моти и в живых нет.

Я не падаю духом, а звоню в адресное бюро.

Шпак жив, и я, не раздумывая, спешу к нему на свидание... .

Двери квартиры за свою долгую службу перевидели столько замков, что если кому-нибудь взбредет в голову вставить еще один, у него просто не будут держаться шурупы. Нажимаю па кнопку одного из четырех звонков, но, видимо, не на ту. Открывает мне низкорослая, похожая на колобок, запенсионного возраста женщина.

— Вам кого?

— Матвея Иосифовича.

— Ему и надо звонить... Вторая дверь направо.

Сообщив это, она равнодушно поворачивается и, даже не поинтересовавшись, закрыла ли я за собой дверь, скрывается в глубине заставленного столетним хламом коридора.

Стучу во вторую направо.

— Войдите,— раздается надтреснутый старческий голос.

В комнате с высоким потолком и потемневшей известкой на стенах лежит на диване укрытый по самый подбородок суконным одеялом старец с заросшим седой щетиной лицом.

— Добрый вечер,— приподнимает он в улыбке уголок рта,— вы из райсобеса или райздрава?

— Они тоже приходят в столь поздний час? — вежливо интересуюсь я.

Выпуклые глаза Матвея Иосифовича не по-стариковски остро впиваются в меня.

— Начинаю догадываться, из какой вы организации,— помаргивая, будто в глаз попала соринка, говорит он.

— Вот и прекрасно... Я яз прокуратуры.

— И зачем же понадобился прокуратуре дряхлый, больной Мотя Шпак? Он уже давно ничего не может... Но заметьте, я всегда пробивал себе путь к свободе примерным трудом. Это понимали, ценили и: освобождали досрочно.

— А как же столь примерный человек снова попадал за решетку?

— Губила доброта! — Матвей Иосифович выползает из-под одеяла и, пристроив поудобнее подушку, конфузливо застегивает на груди клетчатую рубашку.— Мои руки, которые товарищи из НКВД справедливо считали золотыми, были нужны всем... А я не умел отказывать. «Мотя, сделай ксиву»,— «Пожалуйста». «Мотя, нужна печать артели»,— «Пожалуйста». «Мотя, сделай клише, совсем пообносились, не идти же на гострудсберкассу». И я делал, характер мягкий...

— Преступно мягкий,— уточняю я.

Старик вздыхает:

— И не говорите... Вот однажды, это было еще в Одессе, приходит ко мне Бенцион Крик...

— Матвей Иосифович,— укоряю я.— Про Беню Крика расскажите своим соседям. Мне поведайте об этом документе...

Вынув из сумочки паспорт Данилова с фотографией Репикова, кладу на одеяло.

Шпак осторожно приоткрывает его, тут же захлопывает.

Что такое, Матвей Иосифович?

Он поджимает губы.

— Это мурло вызывает у меня аллергию... Даже на зоне я с такими не дружил. У них напрочь отсутствует чувство меры.

— Не подскажете ли фамилию этого аллергента?

— Там,— Шпак делает многозначительную паузу,— я встречался с ним дважды. В сорок девятом знал его как Козина. В пятьдесят пятом вдруг узнаю, что он Столяров. Теперь,— Шпак боязливо касается ногтем корочки паспорта,— как видите, его фамилия Данилов... Или уже нет?

— Уже нет. Настоящая фамилия вашего старого знакомого — Репиков... Так, вы узнали свою работу?

— Я понимаю, у вас есть профессиональные тайны, но сделайте одолжение старому человеку... Где сейчас этот тип? — робко интересуется Матвей Иосифович.

Понимаю причину его беспокойства.

— Репиков арестован.

Шпак приободряется.

— Надеюсь, когда он выйдет, меня уже не будет в этом мире... Итак, несколько лет назад, в августе, заявляется ко мне этот тип. Сует эту ксиву и свое мурло шесть на пять на глянцевой фотобумаге. Сделай, просит. Я, расстроившись, отвечаю, что первый раз вижу паспорт в таком исполнении, новый то есть. Говорю: болен я, руки дрожат... Но если бы вы тогда заглянули в глаза этого типа, у вас бы не возникло вопроса, почему Мотя Шпак согласился... Умереть я не против, но хочу своею смертью... Учтите, денег я у этого бандита не брал!

Последние слова Шпак произносит с пафосом.

— Учту... А после этого вы встречали Репикова?

— Боже упаси! — вскидывает руки Матвей Иосифович.

37.

Смазка в замках гаражных ворот подмерзла, и ключ проворачивается с трудом. Сделав второй оборот, чувствую, как на меня снова наваливается усталость. Голова становится пустой. Кажется, щелкни по ней, и она отзовется гулким звоном. В таком состоянии бреду к подъезду. Сумочка, висящая на плече, покачивается в такт шагам, а ее тень в тусклом свете фонарей потешно бегает взад-вперед.

— Ларочка! — заставляет меня вздрогнуть голос Маринки.

С недоумением поднимаю голову. Маринка бежит навстречу. У подъезда, даже не глядя в мою сторону, вышагивает Толик. Несмотря на огромные унты и высокую худую фигуру, он в эту минуту напоминает Пьера Безухова, ожидающего начала дуэли.

— Что случилось? — испуганно спрашиваю я.

Толик, немного склонив голову набок, смотрит поверх очков:

— У нас ничего...

В голосе холодное спокойствие, всегда охватывающее моего любимого, когда он со свойственной ему интеллигентностью сдерживает раздражение.

— У меня тоже,— все еще ничего не понимая, обескураженно тяну я.

Толик резко вдавливает очки в переносицу затянутом в коричневую вязаную перчатку пальцем.

— Вот видишь,— оборачивается он к Маринке.— Ничего с ней не случилось! А мы тут...

Перевожу взгляд на подругу. В ее больших влажных глазах столько беспокойства, что я не выдерживаю:

— В конце концов скажите, в чем дело?!

Маринка разом выпаливает, как она несколько раз звонила мне на работу и безрезультатно, как, не отрывая палец от диска, названивала домой, как перетрусила за меня и всполошила Толика, Люську а ее мужа Василия, как заставила Толика побеспокоить моего шефа.

— Ты представляешь, сколько я пережила за эти часы?! — заканчивает она свой монолог.

Заставляю себя досчитать до двадцати семи. Испытанный способ. Когда нужно успокоиться, считаю своя годы на этот момент жизни.