— Вот картина. Значит, это её дом.

— Пошли, — говорит Света, — я уже всё поняла.

Я ещё подумал, что это — о картине… Прошла по двору, отшвырнув ногой пустое ведро. Я ещё думаю, что она задела случайно. Спустился с крыльца, вернул ведро на место. Она сняла с верёвки носки и бросила в ямку с водой, обложенную камнями, — вроде колодца.

Я мог бы догадаться, что начинаются те её внутренние «чудеса», которые делают её королевой перформанса. Не проект, тщательно отрепетированный со мной, а спонтанное лирическое действие. Мало кто замечает и видит, кроме меня. Как это? Просто никто не замечает. Он этого не знал и много потерял, наверное. (И в понимании художественных практик: он, несмотря на свои амбиции, продолжает действовать конвенциольно. Правда, следит за философской модой. Ё-моё.) Я думаю, он думал, в основном, о себе: он вообще, по большей части, занят самим собой — с пристальностью. Относительно него такая дурацкая у меня идея. Много ли я знаю? Откуда мне знать? Избитые тропинки ревности и самцового доминирования. У водопоя встречаются. Черепаха-самец переворачивает в бою соперника на спину — тот лежит и бесконечно долго умирает, не в силах перевернуться. Дарвин это видел на Галапагосе.

Я далеко уплыл по Мёртвому Донцу — впереди Таганрогский залив. Надо назад поворачивать. Когда я вернулся, я как будто вышел сухим из воды.

— Пошли, — говорит Света, — я уже всё поняла.

— Что ты поняла?

— Зачем тебе знать? Чтоб больше мучиться?

— Мучиться? Ну, наверное, надо. Я готов, — говорю.

— Кошелев, — заявляет она торжественно, — никуда не уехал. Он здесь живёт, с этой Валей.

— Откуда ты узнала? по вещам?

— По носкам. Носки, во всяком случае, я узнала.

(«Гоп-стоп, Зоя!

Кому давала стоя —

в чулочках, что тебе я подарил?..»)

— Его́ носки?

— Да. Я их ему подарила.

Надпись на книжке стихов она делает, присев за низким столом посреди двора, под виноградной лозой. «Не смотри». Какой-то матерный привет этой Валечке. Идёт на крыльцо и всовывает книжку в щель у притолоки. А тусклую Валину картину поворачивает задней стороной и — той же шариковой ручкой — опять пишет. Картина на картоне.

— Что ты написала?

— «Йухня. Очень плохо…» Но ведь это действительно так, ты согласен? Я ведь не из ревности. Меня просто удивляет, как могут люди — тот же Кошелев, вроде умный, — принимать это за нечто. «Она такая талантливая, такая талантливая…»

Я мимоходом думаю, что — да, это странно.

— Наверное, чтобы тебя позлить…

— Да, позлить, помучить. Но не только. Он действительно влюбился в неё, козёл старый. Ну, она ему устроит жизнь! Я очень рада…

Может быть, но я не в силах на этом сосредоточиться. Меня гнетёт другое. Что мне эти вкусовые распасовки? — хотя бы и между людьми, влюблёнными друг в друга. Не «хотя бы», а «тем более». Влюблёнными намертво. Да, это я понимаю. Дальше мне остаётся только плыть по Мёртвому Донцу — вдаль, в Азовское море. И там исчезать.

Две тётушки беседуют посреди улицы — впереди, в ста шагах. Одна шла со станции, другая стоит у своей калитки. Улица, светящаяся виноградными лозами, свешивающимися с оград, кроме этих тёток, пустынна. Проходим — забыла пописать. Там надо было. Идём назад мимо них. Во дворе она сняла эти самые брюки с верёвки и бросила в корыто. Эх, не грусти, Рая, негру стирая. Присела сверху — обоссала. Я на улице, на стрёме (выполняю свою обычную участь).

— Пойдём скорей, ещё не хватало их сейчас встретить.

Сомневаюсь. Мы для них невидимы — так же, как они для нас. Невидимый Самохин, невидимая Валя. И ещё ребёнок. «Ребёнка она отдала куда-то, чтобы не мешал». Невидимый ребёнок. И ещё какой-то «муж-травокур». Он ещё более невидим, потому что отсутствует, наверное, в более радикальном смысле… «Там конопли кругом заросли, — сказал Шаров, один из лидеров „Заозёрной школы“, — из неё делают пастилу, плетут верёвки и сумки. А муж Вали, в другую сторону трубя, даже вырезал из неё дубину — увесистую, толщиной… (он прикинул)… с женскую руку». Это было потом, в Ростове. Но Певзнера Шаров, конечно, не цитировал.

Её прямота и открытость обезоруживают. Меня приводят в изумление, хоть я давно привык. В трепет, в неловкость. Не могла и не хотела шифроваться никогда. Будто нарочно, подставляет под удар все самые уязвимые места. Наивностью это не назовёшь. Странное дитя моё, только слово «наивность» тут не годится. Бесстрашный лирический перформанс. — «Что вы думаете о Вале?» — поинтересовалась, как и у всех, с кем мы встречались. «Ну, сказать откровенно, это дама, ёбнутая на всю голову» (сказал Шаров). Но картины похвалил.

«Видишь, он тоже считает её талантливой, как и все они. А ты говоришь — они мне подыгрывают. Нет, они стараются отвечать объективно, насколько могут. Только в живописи ничего не понимают».

«Он привезёт её в Москву, усыновит её ребёнка (он говорил мне, что давно хочет ребёнка) и будет там её пиарить, у него есть связи, я знаю. Пятидесятилетний старец будет делать карьеру двадцатитрёхлетней девахе, которая ноль в художестве. И всё это — чтобы меня унизить. Чтобы я подохла. И ты вместе со мной. Это его цель. Сначала добивался, чтобы я тебя бросила, и я чуть было на это не пошла. Он хотел, чтобы ты умер от унижения и тоски. А потом уже он бы легко прикончил меня, без твоей поддержки. Такой человек».

Бред влюблённой кошки. Представьте себе состояние «обманутой влюблённой кошки». Трудно представить. Её хищные вылазки. Инстинкты, в которых она не заботится отдавать себе отчёт. Будучи кошкой… Пахнет мышами. В сарае, где мы лежим, Жуков, хозяин сарая, авторитет «Заозёрной школы», развёл мышей. Их множество, они шуршат и снуют. Сладковатый запах мышиного помёта. Мне трудно дышать. Я сгибаюсь, цепенею. Разгибаюсь — выхожу на двор покурить. Она идёт за мной, тоже курит. Сигарета, сигарета! Ты одна не изменяешь! И два окурка LD.

— Почему ты говоришь — Самохин? Он же Кошелев, а не Самохин.

— Ну да, Кошелев. Гекочка. А я сказала разве «Самохин»? Не знаю. Ну, пусть теперь он так и будет. Мне так даже легче будет о нём думать.

— А зачем тебе вообще о нём думать?

— Байтов, ну ты же всё знаешь! Пощади меня! Я погибаю.

Текст о странной ситуации, которая ввергла в состояние шока. «Шок» — словарная условность. Примерное обозначение чего-то. Давным-давно, мой бедный брат, мне твой недуг знаком. Путешествие в две стороны. Но ты вернёшься другим человеком. Я дважды в жизни становился другим. Это начинается третий раз? И он знаком не только мне: сжигает он полмира… Где ты был? — Я был в дельте Дона. Ну и дельта! Вот это дельта! Ну и даёт же она! — Она тебе дала? — О, да. Очень много. Я думаю, что эрегированный член есть в некотором смысле горящая свеча. И когда она берёт его ртом, смыкая губы вокруг головки, — она парадоксальным образом не тушит пламя, а распаляет его. — Так она должна обжечься вся изнутри — язык, нёбо, горло, гланды. — И обжигается. Это-то её больше всего и заводит. И славит гибельный огонь владычество кумира. Но сами мы его зажгли в язычестве своём. Чудовищное её письмо. Такого письма не писал ещё никогда никто. Что мне делать, читая его? Спрячусь где-нибудь и буду смотреть на её фото. У меня множество фотографий её рта — с этими чувственными складками… Раньше они трепетали одинаково. В унисон получалось. Теперь что-то рушится. Может это меня ободрить? Едва ли. Они будут ещё долго совместно трепетать. И, по большей части, самые сладостные трепетания произойдут, когда меня не будет. Я сейчас прощаюсь с тобой. В этот момент не прощаюсь. Мы ещё долго будем кое-как. Не знаю, как я буду. Как-нибудь проживу. Я уже никто. Автор двух великих женщин XX века, которых никто не знает и не узнает. Постараюсь сделать из тебя третью. Да ты и без меня хороша. Нужен я больно со своим…