раздвоение личности. Нет, на тех улицах у меня не возникало мыслей о совершении убийства. (Хотя периодически я была близка к этому, когда рядом со мной притормаживали машины с разными неприятными мужчинами – в то время это было очень распространено, как будто став модным хобби.) Меня преследовали навязчивые идеи о «русскости», достигавшие почти раскольниковского уровня безумия. Я все больше укреплялась в идее о том, что у меня «русская душа». В оправдание могу сказать, что я была опьянена экзотикой своей новой временной родины и, будучи молодой и наивной, неспособна к самоанализу. В конце концов я смогла преодолеть свою одержимость, выражавшуюся, в частности, в том, что на протяжении нескольких месяцев я говорила исключительно по-русски (я считала, что таким образом смогу добиться «чистоты» своего русского языка – какая же я была балда), – я решила, что было бы неплохо получить опыт работы в англоязычной газете St. Petersburg Press. Я подумала, что так смогу соединить обе свои половины: я буду брать интервью по-русски и публиковать их по-английски. То есть смогу быть одновременно старой и новой собой. Я проработала в газете несколько весенних месяцев перед летом, когда случился злополучный заплыв голышом.

Газета была любопытным местом, притягивавшим к себе задержавшихся в городе экспатов и молодых людей, считавших, что они хотят быть журналистами, – вроде меня. Я писала статьи о рок-группах (включая группу Дара Господня, сына Дара Господня). Делала обзоры ресторанов, в которых часто бывала ужасная стряпня. В «обзорах» об этом не говорилось прямо – нам хотелось показать Санкт-Петербург отличным местом для жизни (частично потому, что мы пытались убедить в этом самих себя). Самой большой сенсацией в мое время стала эксклюзивная фотография молодого американского фотографа, которому удалось снять политика-ультранационалиста Владимира Жириновского, на котором не было ничего, кроме майки (грязно-белой и помятой, как сам политик) и роликов. Фотография вызвала в редакции большой скандал; не помню, опубликовали мы ее или нет. Но у меня есть ужасное подозрение, что опубликовали.

Так получилось, что мое первое редакционное задание стало иллюстрацией главной идеи Достоевского, кошмарного самообмана, и этюдом на тему внутреннего конфликта. Мне поручили взять интервью у одного из главных клоунов в цирке. Это был печальный, симпатичный человек с настоящими клоунскими кудряшками и скорбным, выразительным лицом. Цирк играл в городе важную роль: он был туристической достопримечательностью круглый год, но иногда устраивал специальные шоу новых артистов. Одним из них был мой герой. У него было важное сообщение, которое он хотел передать миру через меня, интервьюера, которого он так долго ждал. Дело в том, что он не был клоуном. Он был чем-то гораздо бóльшим.

У него было уникальное шоу, первое в своем роде: шоу дрессированных ежей. Он объездил со своими ежами весь мир («Лас-Вегас, Токио…») и очень хотел объяснить мне, что он «больше не клоун». Это объяснялось его огромным международным успехом в качестве знаменитого дрессировщика – что, вероятно, считается шагом вперед по сравнению с карьерой обычного клоуна. На протяжении всего интервью он как будто бы выступал с публичным заявлением о прекращении своей прежней карьеры. Я отнеслась к этому очень серьезно. До сих пор вижу перед собой, как он настойчиво машет головой, поправляя меня.

– Итак, когда вы начали выступать в качестве клоуна…

– Я не клоун.

– Ой, да, ради бога извините… Итак, когда вы стали клоуном…

– Я не клоун.

Шоу было потрясающим. Ежи приходили и уходили по его команде. Ежей он ловил сам в дикой природе и по нескольку месяцев приручал. Ежи умели бегать кругами и перепрыгивать друг через друга (с помощью различных стратегически размещенных рамп). В финале шоу он помещал ежа в трубу с одной стороны, и тот выходил с другой уже в виде дикобраза. Одна из самых больших проблем в его жизни, со вздохом рассказывал этот человек, состояла в том, чтобы заставить дикобраза оставаться в трубе во время шоу. Для этого требовалась серьезная дрессировка. Не-клоун был удивительным персонажем. Ежи были тоже удивительные. И я была крайне довольна своим эксклюзивом. (И своим владением русским языком, которое, как можно понять из содержания моего диалога о ежах, значительно продвинулось.)

Когда я вернулась в редакцию и записала интервью, меня вызвали в кабинет главного редактора. Редактор: «Зачем вы постоянно пишете, что он не клоун?» Я: «Потому что он всеми силами убеждал меня, что он не клоун. Он всемирно известный дрессировщик. Он бы страшно обиделся, если бы я не указала специально, что он не клоун». Редактор: «А вы видели фотографию?» Из цирка нам прислали фотографию героя, позирующего на фоне своих ежей и укрощенного дикобраза. На нем был огромный парик и костюм Пьеро; на полностью загримированном лице хорошо смотрелся красный нос. Я помолчала. «Да, пожалуй, он довольно сильно похож на клоуна». Редактор: «В общем, надо будет выкинуть про то, что он не клоун».

Я с неохотой кивнула. В его словах была логика. История не может противоречить тому, что находится у читателя прямо перед глазами. С другой стороны, в глазах моего героя он не был клоуном. Мораль этой истории такова: если ты не клоун, не одевайся как клоун. Иными словами, иногда другие гораздо лучше тебя видят, кто ты такой. Ты можешь притворяться кем-то другим, но даже если тебе это мешает увидеть самого себя, другие люди отлично могут это сделать. Можешь сколько угодно твердить им, что ты не клоун, но, если ты выглядишь как клоун, они будут считать тебя клоуном. Это один из самых болезненных уроков, которые преподносит нам жизнь. Все мы думаем о себе какие-то вещи, которые не соответствуют действительности. Обычно они отражают неразрешенный внутренний конфликт. Часто мы не отдаем себе в них отчета. Но другие видят их за километр.

Когда случались вещи вроде той моей встречи с клоуном, мне казалось, что Россия специально выставляет напоказ свое безумие. Еще один из таких случаев произошел рядом с огромным книжным магазином «Дом книги» – местом, которое само по себе было довольно безумным. Магазин был предметом шуток среди студентов, изучавших русский язык, из-за того, что назывался «Дом книги», а не «Дом книг». Никто так и не смог объяснить мне причину такого выбора названия, но мы воображали, что магазин назвали так в советское время на тот случай, если там будет продаваться всего одна книга. Тогда покупателей ждало приятное удивление всякий раз, когда на полках оказывалось больше одного издания. То есть название «Дом книги» было дано в целях управления ожиданиями.