Отмечается также, что к МПД не относится бредовая, но искренняя убежденность родителя, что ребенок болен. Родитель не верит, что младенец каким-то образом по нескольку раз в день глотает яд. Родитель не верит, что отбеливатель, периодическое удушение и фекалии под кожей изгоняют дьявола. Голоса в голове не нашептывают родителю вызвать припадки у ребенка.

И наконец, МПД не имеет отношения к манипуляции ради материальной выгоды: чтобы мать в слезах могла умолять хозяина съемной квартиры простить задержку оплаты – у нее как-никак ребенок опять болеет. Даже если тут вообще возможна материальная выгода, в лучшем случае – это вторичный мотив.

Так что же это за болезнь? В семьях с МПД мужа обычно нет или он далеко, и Медоу рассуждает, что в последних примерах искусственно созданная драма, в частности, нацелена на то, чтобы привлечь равнодушного мужа. Еще одна подсказка: в историях болезни упоминается, что примерно половина МПД-преступниц имела какую-то медицинскую подготовку. Технические навыки и знание больничной культуры – необходимое условие для некоторых видов подлога. Медоу заметил закономерность, о которой позже сообщали и другие: у большинства этих матерей медицинская карьера не сложилась – это бывшие студентки-медсестры, которые не справились с учебной нагрузкой, или фельдшеры, уволенные за эмоциональную неустойчивость. Как пишет Медоу, «можно было бы предположить, что некоторые [из МПД-матерей] были полны решимости одолеть систему, которая одолела их».

Но центральная, определяющая мотивация при МПД – это желание полностью включиться в медицинскую систему. «Больницы могут быть сильным (и опасным) пристрастием», как выразился Медоу. МПД-матери посвящают все свое время болезни ребенка и неделями не покидают палату. Медицинские работники поначалу видят в них святых, жертвующих собой. Те, в свою очередь, испытывают ощущение безопасности и комфорта, почти чувственное удовольствие от внимания, от возможности заботиться и получать заботу, от принадлежности к социальной общности.

Эта включенность в больничное устройство представляется не просто как неустанное дежурство при хвором ребенке. Мать быстро нащупывает пути в сообщество сотрудников больницы. Она становится типичным «штатским» в палате: социальные навыки манипуляции для этого нужны даже больше медицинских умений, которыми обладают многие МПД-матери. Такая мать обычно осыпает сотрудников больницы комплиментами, она благодарна, признательна, старается дипломатично дать понять, насколько все здесь лучше и способнее, чем эти неумехи из прошлой больницы. Уже через несколько дней она является с домашним печеньем для ночных дежурных (в «элитной» версии одна МПД-мать оказалась главным сборщиком пожертвований для детского отделения больницы). Вскорости мать уже знает все дни рождения и приходит с подарками, на грани слишком личных. Она становится доверенным лицом, выслушивая любовные истории медсестер, сочувствует родительским тяготам. Она разбирается в интригах и конфликтах сотрудников, тихонько давая каждому понять, на чьей она стороне – на его, конечно. Она понимает. Она понимает, какие грубости нередко приходится терпеть медсестрам от докторов. Она понимает неуверенность и давление, под которым приходится работать молодым врачам. Ее способность выслушивать чужие проблемы действительно впечатляет – ведь у нее своих немало. «Знаешь, который из детей ее? Да, тот, тяжело больной. Удивительно, какая сильная и великодушная женщина…» Она даже больше, чем негласный талисман палаты. Половина сотрудниц считает ее новой лучшей подругой, половина сотрудников надеется затащить в постель. Все отделение очаровано и готово из кожи вон лезть, чтобы помочь ее ребенку с загадочной болезнью, готово потакать желанию матери быть в гуще событий при любых медицинских процедурах, готово подавить малейшие сомнения как абсурдные и недостойные[19].

Это сложное сооружение из манипуляций, способность МПД-матери внедриться в сообщество сотрудников больницы оборачивается жестокой ловушкой, когда кто-то начинает догадываться, что здесь что-то не сходится. Течение болезни ребенка начинает вызывать подозрения. Или, возможно, идеальная мать, в отличие от медсестер, не выглядит особенно встревоженной за ребенка. Кто-нибудь наконец может заметить, что рвота, заражение, высокая температура возникают только в присутствии матери. Или кто-нибудь заглядывает в палату ребенка и краем глаза успевает увидеть, что мать что-то делала за занавеской с брыкающимся, рыдающим ребенком. «Сыщиком», скорее всего, станет одна из старших медсестер, которая немало повидала и пациентов, и их семей. Это будет кто-то с прочной защитой от «пограничника», кто не ищет на работе лучших друзей, которым можно изливать душу. Это будет кто-то деловой и строгий, лишенный всяких сантиментов – и не самый любимый другими сотрудниками.

Скептик высказывает свои подозрения, и отделение взрывается несогласием: большинство сотрудников набрасывается на скептика. Ведь обвиняют их нового друга, самую преданную мать, которую они когда-либо видели. Терри Фостер, явно закаленная в боях старшая медсестра, пишет в медсестринском журнале RN, что подобные манипулятивные личности могут расколоть целый коллектив. Большинство медсестер не знает об этом типе расстройств, не может представить, что такое возможно, это противоречит сути их профессии – заботе. Доктора, которые обычно искушены в вопросах психологии не больше подростков-волонтеров, считают, что обвинения, исходящие от резкой и непопулярной медсестры в адрес этой обходительной преданной женщины – полный бред. Фостер пишет, что доктора даже не являлись на специально созванные собрания сотрудников.