Раз я об этом пишу, значит, я выжил, пережил то, что произошло потом, и дождался конца войны. А что, собственно, произошло? Вначале ничего. Табак из тайника я, естественно, брать не стал, выскользнул из спальни так тихо, как только мог, и вернулся в мастерскую. Сон точно рукой сняло, голова была ясная и чистая. Я стоял у тисков и работал так старательно, что мастер — немец из вольнонаемных, который часом позже принимал у меня работу, проверив углы и размеры, сказал «schön»[15]дал мне новое задание. Но когда в двенадцать мы все собрались на обед, двери нашего барака оказались заперты. В окно было видно, как помощники разливают суп в расставленные на столах миски, но внутрь нас не впускали. Потом дверь открылась, и на пороге появился наш староста с помощниками. Лица у помощников были взволнованные, брови насуплены; оба грозно на нас смотрели. Староста был спокоен, взгляд его мутных глаз был устремлен поверх наших голов вдаль. Он стоял заложив руки за спину и казался еще более худым и длинным.

— Сегодня в мое отсутствие, между девятью и одиннадцатью, в бараке было совершено преступление, — сказал он и на минуту замолчал, подняв вверх правую руку, в которой была зажата черно-белая окровавленная кошачья шкура. Описал в воздухе полукруг, чтобы мы могли лучше ее рассмотреть, и продолжил: — Поверьте, для всех было бы лучше, если бы в мусорном ящике нашли труп одного из вас. Никаких сложностей не возникло бы, потому что мы в лагере, а здесь не существует таких дурацких понятий, как убийство. В лагере нет людей, есть только номера, которые вычеркивают. Но в моем бараке совершено злодеяние: убито животное. Даю вам срок до обеда. Один из вас должен немедленно признаться в совершенном преступлении. Я оставляю за собой право поступить с ним так, как он заслуживает. Тот, кто укажет мне на преступника, неделю будет получать добавку супа. Если в течение пяти минут виновный не признается или не будет выявлен, мы немного разомнемся перед едой… Можете быть уверены, после обеда несколько порций супа останутся нетронутыми. Выбирайте, я жду.

Староста замолчал, посмотрел на часы, потом повернул голову и уставился за колючую проволоку, на одиноко стоящую в поле сосну. Помощники сверлили нас взглядами, лица их не сулили ничего доброго. На мгновение их глаза задержались на мне. Конечно, я не получил этой недельной добавки супа. Нет-нет, вовсе не потому, что я побрезговал лишней порцией или ролью доносчика. Право, это смешно. Просто круговая порука была мне более выгодна, вероятность попасться составляла сто к одному. А если бы я донес на помощников, староста все равно бы ничего им не сделал, ну, может, съездил разок по роже и выкинул из барака. Но тогда мой шанс выжить был бы ничтожен: считай, сто против одного, и не в мою пользу. Уж они бы меня нашли. Человека ведь достаточно разок стукнуть в потемках по макушке гаечным ключом — и готово. Это, кажется, даже стоило недорого — пайку хлеба.

Конечно, «разминка» была, помощники пинали нас, а староста ходил между нами и бил кого ни попади обрезком газовой трубы. Одному сломали ключицу, у другого что-то лопнуло в животе, то ли желудок, то ли селезенка. А я как-то удачно вывернулся — и выжил. Может, вместо меня погиб кто-то другой, более слабый, но мне-то что до этого? Я никого не убивал, я просто не хотел, чтобы убили меня. В лагере справедливости нет. А раз нет справедливости, нужно рассчитывать только на себя и только о себе думать.

Каждый день в пять утра мы маршировали по улицам этого немецкого города. Сначала шли по дороге между домами с остроконечными красными крышами и стенами, покрытыми серой штукатуркой. В это время окна были закрыты ставнями с вырезанными в них сердечками. Дома были отгорожены один от другого садиками и разделены заборами. В садиках на чисто прополотых грядках, посаженные ровными рядочками, росли морковь, горох и шпинат. Земля под ними была голой и серой. Люди, работающие на этой земле, следили, чтобы ни одно бесполезное растение не пустило там корни. Они пололи, окапывали, рыхлили землю, как только выдавалась свободная минута. В садиках росли и фруктовые деревья. Яблони уже отцвели, и бледно-розовые лепестки устилали землю вокруг. Иногда из домов выходили мужчины, ведя за руль велосипеды, прислоняли их к ограде, закуривали трубки или наклонялись, чтобы заколоть прищепками брюки. Потом садились на велосипеды и, не глядя на нас, уезжали — равнодушные, прямые, медленно крутя педали.

Было тихо и пусто. Мы шли, стуча деревянными подошвами по влажной мостовой. В воздухе стоял запах немецкого города — смесь аромата карамели и вони синтетического бензина. Мы маршировали, стуча и шаркая своими деревяшками. Те, что шли с краю колонны, иногда нагибались, чтобы поднять крохотный окурок — остаток экономно выкуренной сигареты. Лоснящиеся трамвайные пути раздваивались, кончалось предместье, мы вступали в центр города, проходили мимо большого каменного дома на углу. Весь первый этаж его занимал магазин игрушек. Жалюзи на двери были еще опущены, но витрины открыты. За стеклами лежали цветные обручи, маски ангелов, чертей, евреев и Санта-Клауса из папье-маше, винтовки и сабли, розовые голые и лысые куклы, куклы с золотыми косами, одетые в народные костюмы: шнурованные корсеты и цветастые юбки. Все магазины были еще закрыты, но вывески и стены пестрели рекламой товаров: фотопленка Agfa, очки, супы Maggi, разрыхлители для теста доктора Oetcker'a, разрезанная пополам ветчина с прослойками жира, свиная голова, красные франкфуртские колбаски, гробы и венки, садовый инструмент. У некоторых магазинов, хотя до открытия было еще далеко, уже выстроились очереди. В основном пожилые люди, иногда дети. Многие сидели на складных стульях, читали газеты или книги, женщины вязали носки и свитера. Среди высоких домов стук наших башмаков был хорошо слышен, но люди, ждущие открытия магазинов, не смотрели на нас. Были слепы и глухи.

Мы маршировали дальше, проходили мимо спящей гостиницы с тяжелыми портьерами на окнах, автозаправочной станции, мимо безлюдного автовокзала, церкви из серого кирпича с черной дубовой дверью. Потом миновали парк, где росли старые деревья. Видели издалека удобные, глубокие, в этот час пустые скамьи, на которых можно было бы посидеть. В низкой зеленой траве росли островками какие-то цветы, но не видно какие — слишком далеко. Мы маршировали, маршировали. Окна домов были занавешены, те, кто там жил, еще спали. Центр оставался позади, дома становились все ниже, здесь не было магазинов и выстроившихся в очередь людей. Дальше тянулись склады старого железа. За оклеенным афишами забором громоздились горы ржавых консервных банок, проволоки, жести. Я опускал глаза и смотрел на свои ноги, обутые в башмаки на деревянной подошве. Правый башмак развалился и был подвязан красным проводом, найденным вчера в развалинах. Пятки я стер в кровь, раны не хотели заживать. Ночью они покрывались коркой, но, как только я надевал башмаки, открывались опять и болели: казалось, я не смогу идти, но, конечно, так только казалось — ведь я же маршировал, корка содралась, раны кровоточили, но не болели, кровь впитывалась в тряпки, которыми были обмотаны ноги. Я был очень болен, но чувствовал себя здоровым и достаточно сильным, чтобы идти вперед. Я шел и ни о чем не думал. В голове царила черная пустая ночь. Лишь иногда эту темноту неожиданно прорезала вспышка, будто осветительная ракета, — и тогда я мгновение видел очень далекие, но сейчас близкие и пронзительно отчетливые образы чего-то давно утраченного. Это воспоминание сопровождалось болезненным чувством, как от удара ножом, но боль длилась недолго, будто нож входил в умирающее тело. Свет в голове гас, и мой взгляд снова нетерпеливо искал окурки — влажные, почерневшие, лежащие в конском навозе и мусоре. Иногда глаз натыкался на какую-то пуговицу, жестянку или проволоку — все это я тоже страстно желал.