Поэтесса В. воспринималась монументальной фигурой, живым классиком, почти как Ахматова в конце жизни. Правда, В. была моложе и не столь полна. Первые публикации появились в журналах, едва ей исполнилось шестнадцать лет, признание пришло, когда не было и двадцати. Оттого казалось, что живет она очень долго и родилась давным-давно. Ее ровесницы, добившиеся успеха позже или не добившиеся вовсе, не были так статуарны, жили обычной жизнью и служили отличной мишенью для сплетен и пересудов. По общему мнению, ее жизнь проходила на виду: торжественные заседания, частые выступления, походы в издательства и редакции, интервью. Для сплетен пространства не находилось. Муж ее, видный научный работник, как нельзя лучше подходил для роли мужа классика. Никто бы не мог поверить, что он бешено, нечеловечески ревнив. Впрочем, к себе домой она редко кого приглашала, а если приглашала, то людей солидных и не слишком близких. Также, по общему мнению, она не употребляла спиртного, что странно, ведь на многочисленных фуршетах часто, и не скрываясь, прикладывалась к коньяку; но образ любительницы выпить вступал в противоречие с образом классика советских времен, и второй неизменно побеждал. Естественно, в личной жизни ей было решительно отказано тем же общим, вернее, общественным мнением. А ее жизнь с мужем представлялась бесконечным чаепитием с дебатами о роли русской литературы или экскурсами в антропологию без намека на более близкие контакты, нежели передача чайной ложки из рук в руки.

Ровесницы выходили замуж, разводились, ссорились с любовниками, порой попадали в скандальную хронику, вызывали насмешки, злопыхательство, зависть, короче, общество относилось к ее ровесницам по-человечески. Они же были моложе и доступней!

У нее были дети, двое, кажется, что весьма уместно, и, что еще уместнее, жили где-то за кольцевой дорогой, не показываясь на ее выступлениях и юбилеях.

Никто не мог представить, как она заводила любовников, разумеется, моложе себя, просто-напросто подходила к избранному и без уловок заявляла:

– Я тебя (или вас, если они были на вы) хочу.

Интимная близость не служила ей основанием перейти на ты. Избранный появлялся с нею на людях, водил, возил, подносил коньяк, развлекал, целовал руку и подавал пальто – никаких подозрений это не вызывало. Невозможно было представить это заслуженное тучное тело, известное в строгом синем шерстяном костюме по фотографиям советского периода, в исступленных объятиях, так же как невозможно представить румянец на ее бледных алебастровых щеках. Никогда ни один из ее бывших любовников не позволял себе намека на их отношения.

Она писала технически безукоризненные, очень скучные стихи в молодости и весьма рискованные, небезупречные, исключительные по эмоциональному воздействию – в зрелом возрасте. Но этих поздних стихов никто не читал, хотя журналы регулярно печатали ее подборки. Читать смысла не имело, ведь мнение об ее творчестве сложилось давным-давно. Собственные стихи она декламировала грудным, хорошо поставленным голосом с долгими паузами, почти без интонаций. Слушатели отключались на второй строке, воспринимая отдельные слова, голос имел дивную силу убаюкивать сознание, как многие излишне профессиональные голоса. Названия ее книг помнили библиотекари и редакторы, этого было достаточно. Но если просили назвать современную поэтессу, даже самый распоследний техник-смотритель уверенно произносил ее фамилию. Иногда она соглашалась выступить в школе, но не вела творческое объединение и с молодыми авторами не зналась. Первое, с чего начинал всякий молодой автор, ощутив достаточно амбиций, чтобы назваться таковым, – сбрасывал В. с парохода современности и отказывал ей в зачатках поэтических способностей. Повзрослев, многие молодые искали ее протекции, но сбрасывать с парохода продолжали, это стало общим местом. Обратно ее водружали те, кто достаточно созрел для административных либо литературоведческих игр. А поскольку взрослых зрелых людей – вечный дефицит, водружали нечасто. Авторы в возрасте, ругмя ругавшие ее ровесниц, устраивающие литературно-критические локальные и масштабные склоки, не трогали В. – это было бы слишком скучно.

Всякий посмеялся бы и сказал, что это уж чересчур, из области фантастики, если бы услышал, что она предпочитает тридцатилетних любовников. Любовников у нее не могло быть независимо от возраста. Собственным возрастом она совершенно не тяготилась, что несколько неэтично для женщины, но ведь она – поэтесса.

Разве можно представить, что к предпоследнему, тридцатилетнему, как положено, худому гражданину с бородкой клинышком и густыми бровями, она бегала на встречи в коммунальную квартиру на пятый этаж без лифта? Нет, разумеется. Представить чьим бы то ни было любовником это долговязое худосочное существо, внештатно пописывающее в какой-то печатный орган? Да, ни за что. И чтобы она при всех на каком-то сверхофициальном мероприятии подошла к нему, забежавшему за материалом для своего печатного органа, и сказала коронную фразу: "Я вас хочу?" Чтобы он не поверил тому, что услышал, нет, тут как раз все нормально, то есть он бы точно не поверил. Но чтобы не поверил, переспросил с глупейшим видом: "Простите, не расслышал", – и через полчаса удалился с нею, на глазах у не воспринимающей реальность публики, удалился в комнату в коммуналке, принадлежащую его другу, потому что у него дома мама и жена, а у нее муж, и там, в этой комнате, без всякой прелюдии, без избыточных слов слился с нею не только в исступленных, но и довольно изощренных объятиях? Фу, какая глупость. Чтобы она бегала, как девочка, со всеми своими тучными бедрами и грудями и полной статуарностью на пятый этаж без лифта, чтобы врала мужу, что уезжает на конференцию на три дня, а сама сидела-лежала на продавленном диване и пила коньяк из майонезной банки от дореформенной эпохи? Чтобы муж оборвал, в прямом смысле, телефонные трубки и порезал ножницами ее записные книжки? Чтобы худосочное существо с нехарактерной горячностью умоляло ее оставить мужа и выйти за него, существо, замуж? Чтобы она своим глубоким великолепно поставленным голосом говорила непристойности, уместные лишь в румяных устах молоденькой раскованной шлюхи, любящей свою профессию? Чтобы существо поливало слезами ее полные, слегка тронутые артритом алебастровые колени? Да что она, в конце концов, могла ему такое особенное предложить, чтобы так уж. Нет, глупость, никто бы не поверил.

И когда внештатный сотрудник одного печатного органа ушел в запой, чего за ним никогда не водилось, никому бы и в голову не пришло, что виною этому простая фраза:

– Не звоните мне больше. Ближайшее время, лет так шесть, я буду страшно занята.

И уж тем более никто бы не мог представить, что В. сломала ногу, катаясь ночью по пустому стадиону на роликовых коньках – в ее-то возрасте – с последним любовником, тридцатилетним, но удивительно солидным господинчиком, ниже ее на полторы головы и почти таким же тучным, появляющимся на людях в шляпе-котелке фасончика девятнадцатого века.

Муж починил телефоны, нанял сиделку и пил с нею чай, трепетно передавая ложку, чтобы она могла сама положить себе брусничного варенья. О ее травме даже написали в какой-то газетке, но газетке малоизвестной и с небольшим тиражом. Редакторы сочувствовали, что она так неудачно оступилась на лестнице, хотя она и не объяснила, как все произошло, но вариантов-то не было, все и так ясно. Как раз в это время вышла очередная ее книга, и В. получила какую-то солидную, но не популярную премию. По телевизору показали серию интервью с нею, а одна школа боролась за то, чтобы называться ее именем. В этой школе В. довелось выступить лет пятнадцать назад, и руководство полагало, что ее уже нет в живых – таких масштабов достигла ее репутация классика, за что винить руководство не следует, а напротив, понять можно легко. И вообще, дело шло к тому, чтобы выдвинуть ее поэтом года, но нога заживала медленно. А может, и быстро, но под гипсом не видно.