ударами. Тогда я пожаловался на жесткую игру. Потом мы играли с Италией и столкнулись с плачевным судейством, по поводу которого я выразил свое возмущение перед авторитетными организациями в Европе и в Бразилии. Затем наступил день матча с Болгарией на Олимпийском стадионе. Нас заставили играть в полдень. В 12 утра, на высоте и в смоге, черт бы их побрал! Был риск серьезных происшествий, это не шутки.

Мы – измотанные, они – с икрой и шампанским

Я помню, как мы начали обсуждать это между собой на базе. Там родилось наше бунтарство, и мы осознали свою силу, настолько мощную, что стоило нам произнести «мы больше не будем играть», все бы остановилось. Все. Мне это говорил Синьорини, который приходил в комнату пообщаться с Педрито, со мной и с Вальдано.

Вальдано говорил так, будто читал мои мысли. В глубине души я хотел походить на Че Гевару. Но моим оружием были ноги, а моей пулей – мяч. Если бы мы остановили игру, это ни к чему бы ни привело, потому что люди хотели видеть нас на поле. Что мы должны были делать? Играть и говорить, главное – не молчать, никогда не молчать. Тогда я впервые напрямую вышел на Авеланжа. Из-за жесткой игры, из-за судейства и расписания.

– Игроки должны играть, больше ничего от них не требуется. Для всего остального есть мы – управляющие, которые устанавливают законы, – сказал этот наглец.

– Что-что?! Послушайте, господин Авеланж, игроки не являются ничьими рабами, тем более вашими, – ответил я. – По крайней мере выслушайте нас. Если мы не правы, мы замолчим, и все.

Черта с два я бы замолчал, но я должен был сделать такой ход. На всякий случай, чтобы еще больше прояснить обстановку, я заявил, что он – не диктатор. В тот момент его следовало назвать диктатором, правда. Авеланж управлял всем, и власти у него было, как ни у кого. Если он хотел кого-то убрать, то убирал. Он был хуже самого плохого защитника, с которым мы могли столкнуться.

Если бы расписание поменяли из-за телевизионной трансляции, поскольку в Китае, например, нас не видели, – это одно дело, ведь мы хотели, чтобы на нас смотрели. Но так как мы играли в 12.00, то игру можно было спокойно перенести хотя бы на 2 часа. Выпускать людей на поле в полдень, на высоте и со смогом, равносильно преступлению. Мы заканчивали игру абсолютно измотанными. На последних 20 минутах на лица некоторых футболистов было страшно смотреть. А начальство сидело себе на трибуне с кондиционерами, попивая шампанское и заедая его икрой. В итоге к ним подошел парень из Вилья Фиорито и сказал: «Хорошо, ешьте вашу самую дорогую икру и пейте лучшее шампанское, но наша цель – показать достойное зрелище болельщикам и при этом не умереть».

В те времена даже Хулио Грондона признавал мою правоту. По крайней мере, он не просил меня замолчать. Хотя сейчас, думая о его поведении, я понимаю, что он скорее всего избрал тактику «и вашим, и нашим»: наедине Хулио признавал мою правоту, а когда он шел в ФИФА, то становился на их сторону. Я бы не удивился, если бы так оно и было. Тем более он знал, от меня же, что мы все равно будем выходить на поле. И выигрывать там, поскольку, когда мы выигрывали, к нам больше прислушивались. В противном бы случае нас, возможно, принимали бы за нытиков. А нытиком я никогда не был. Мы являлись бунтарями, осознавая тем не менее, что нам следует играть профессионально и ответственно.

Как «Луковички», только большие

Вот из-за чего я реально ныл, так это из-за ранних подъемов. А чтобы играть в 12 дня, вставать требовалось в 7.00. В 7.15, в дверях, нас уже ждали жаворонки Троббиани и Вальдано. Мне очень нравилось бриться снаружи, на свежем воздухе. Эта привычка мне досталась от моего старика – мы так делали, когда ходили на рыбалку. На базе мы были почти вынуждены это делать, потому что не в каждой комнате имелась ванная. Так что это был первый ритуал в дни матчей. Потом – в душ и завтракать. Завтрак превращался в целую историю, ведь если через четыре часа предстоял матч, то мы нуждались скорее в обеде, чем в завтраке. Я часто просил у Кармандо пасту по-итальянски и запихивал ее в себя ни свет ни заря… Поэтому я и говорю, какая там диета! Было в этом что-то любительское, что ли… Как будто мы были «Луковичками», но уже выросшими; мы веселились и в то же время жаловались на жизнь.

То же самое с одеждой. Если посмотреть на фото команды до начала чемпионата мира, то невозможно поверить, что такое было. У Билардо и остальных членов тренерского состава даже полоски разные. И тем не менее пусть все аргентинцы знают, что именно эта сборная, у которой даже одежды нормальной не было, одержала победу в чемпионате. Такими мы были.

А еще мы были командой, которая к тому моменту стала настолько сильной, что казалось, уже никто не сможет сбить нас с пути. Ни изнутри, ни снаружи. Поездка в нашем автобусе, когда у меня проходило плохое настроение от раннего подъема, становилась сплошным весельем. Говорили, что Ислас был вечно всем недоволен и жаловался без конца, так же как и не сыгравшие ни одной минуты Альмирон и Селада, но именно они больше всех воодушевляли, больше всех пели. Группа сформировалась крепкая, очень крепкая.

В тот вторник, 10 июня, после бритья на свежем воздухе, душа и завтрака пастой Кармандо мы по традиции обнялись с Паскулли и сели в автобус. Я уже говорил, что мы жили довольно близко к стадиону, это был огромный плюс базы. А сама поездка являлась частью праздника. Мы были очень уверены в себе, и на нас уже смотрели с уважением. С Италией мы сделали прогресс, так что Билардо повторил ту же схему. Нери в воротах, Кучуффо и Гарре по флангам, Браун и Руджери центральные, Гринго, Чечо и Бурручага – полузащитники, я – свободный нападающий, впереди – Борги и Вальдано.

Болгары смотрели на нас со страхом, особенно в коридоре, перед выходом на поле, когда мы с Татой Брауном начали выпендриваться, а потом к нам подключились остальные. Что я сделал? Я запрыгнул на Тату, как на лошадь, начал кричать, словно орангутанг, потом слез на землю и бил себя в грудь.