— Здесь все немного нервные. Неделю назад четыре араба убили троих наших людей из военного лагеря, недалеко от киббуца. Они закололи их вилами, когда те спали. Я могу сесть в машину?

Мы ехали минут десять. Нам вновь и вновь попадались пруды с черной водой, скрытые среди высоких трав, зеленых, как рисовое поле. Неожиданно мы очутились на краю другой долины, и я стал тереть глаза, чтобы убедиться в реальности возникшей передо мной картины.

Кругом, насколько хватало глаз, тянулись болота, всем пространством которых завладели аисты. Повсюду сплошные белые перья, острые клювы, и все это волнуется, плещется, летает. Здесь были десятки тысяч аистов. Деревья гнулись под их тяжестью. Там, где еще недавно простиралась водная гладь, теперь виднелось множество намокших птичьих туловищ и шей, согнутых в поисках еды: пернатые шумели и суетились, жадно утоляя голод. Аисты шлепали по грязи, растопырив крылья; проворные и меткие, они хватали рыбу острыми клювами. Они ничем не напоминали птиц из Эльзаса. Они стали тощими и грязными. Теперь им было не до чистки перьев и не до отделки гнезда. Их занимало только одно: добраться до Африки в нужный день и час. Я стал свидетелем необычного, с точки зрения науки, поведения птиц, поскольку европейские орнитологи в один голос уверяли меня, будто аисты не ловят рыбу, а питаются исключительно мясом.

Машина начала буксовать, попадая колесами в рытвины. Мы остановились и вышли. Сара сказала просто:

— Киббуц для аистов. Каждый день они появляются здесь тысячами. Набираются сил, прежде чем преодолеть пустыню Негев.

Я долго смотрел на птиц в бинокль. Невозможно было разглядеть, есть ли среди них окольцованные. Я услышал над нашими головами легкий, но назойливый шум. На небольшой высоте одна за другой мчались стаи птиц. Каждый аист, окруженный ореолом лазури, летел по собственной траектории, скользя в раскаленном воздухе. Мы находились в самом центре территории, где хозяйничали аисты. Мы уселись в ложбинке среди сухой травы. Сара обхватила руками колени и положила на них подбородок. Она показалась мне не такой красивой, как раньше. Ее слишком жесткое лицо словно иссохло на солнце. Острые скулы торчали как осколки камней. Но разрезом глаз она напоминала птицу, способную всколыхнуть вашу душу.

— Иддо приходил сюда каждый вечер, — вновь заговорила Сара. — Он отправлялся в путь пешком, потом долго бродил по болотам. Подбирал раненых и истощенных птиц и иногда лечил их прямо на месте, а иногда приносил домой. Он переоборудовал для этого старый гараж. Открыл нечто вроде клиники для аистов.

— Все аисты пролетают через этот район?

— Все без исключения. Они изменили маршрут, чтобы кормиться в fishponds.

— Минувшей весной Иддо не говорил вам, что часть аистов куда-то пропала?

Сара неожиданно перешла на «ты»:

— Что ты имеешь в виду?

— В этом году, когда аисты возвращались из Африки, их было меньше, чем обычно. Наверное, Иддо обратил внимание на это явление.

— Он мне ничего не говорил.

Я подумал о том, не вел ли Иддо дневник, как Райко. И не работал ли он тоже на Макса Бёма.

— Ты прекрасно говоришь по-французски.

— Мои дедушка и бабушка родились в твоей стране. После войны они не захотели возвращаться во Францию. Именно они создали киббуцы в Бейт-Шеане.

— Такой прекрасный край!

— Кому как. Я всю жизнь жила здесь, кроме того времени, когда училась в Тель-Авиве. Я говорю на иврите, по-французски и по-английски. В восемьдесят седьмом году я получила диплом магистра физики. И все для того, чтобы вновь оказаться в этом дерьме, вставать в три часа ночи и шлепать по вонючей воде шесть дней в неделю.

— Ты хотела уехать?

— На какие деньги? У нас тут коллективная система. Все получают одинаково. То есть ничего.

Сложив руку козырьком и загородившись от последних лучей солнца, Сара подняла глаза на птиц, пролетавших в розовеющем небе. В тени ладони ее глаза блестели, как блики на воде в глубине колодца.

— У нас аисты связаны с очень древней традицией. В Библии пророк Иеремия, убеждая народ Израиля уйти, говорит: «Каждый обращается на путь свой, как конь, бросающийся в сражение. И аист под небом знает свои определенные времена, и горлица, и ласточка, и журавль наблюдают время, когда им прилететь…»

— Что это означает?

Сара пожала плечами, не отрывая глаз от птиц:

— Это означает, что я тоже жду своего времени.

Вечер прошел очень мило. Сара пригласила меня поужинать с ней. Я больше ни о чем не думал, разомлев от неожиданно выпавших мне приятных минут.

Мы ели в саду ее дома, глядя на розовые и алые полосы заката. Она угощала меня питой — тоненькими круглыми лепешками, которые можно приоткрыть и обнаружить внутри нечто восхитительное. Я сидел с набитым ртом и утвердительно кивал всякий раз, когда она еще что-нибудь предлагала. Я поглощал все подряд, как сказочное чудовище. Израильская кухня нравилась мне во всех отношениях. Мясо здесь стоило очень дорого, поэтому чаще готовили блюда из молочных продуктов и овощей. Кроме всего прочего, Сара подала мне китайский чай с ароматными добавками, заваренный по всем правилам.

Саре было двадцать восемь лет, в голове ее бродили мрачные мысли, а манерами она напоминала фею. Она рассказывала мне об Израиле. Ее нежный голос как-то не вязался с отвращением, звучавшим в ее словах. Она не изображала Землю обетованную как прекрасную мечту, она разоблачала бесчинства, творимые евреями, их неудержимое стремление завладеть землей, их уверенность в неоспоримости своих прав, приводящую к несправедливости и жестокости в раздираемой на части стране. Она рассказала мне о страшных деяниях, совершаемых обеими сторонами: о перебитых ногах арабов, о заколотых еврейских детях, о вылазках «Интифады». А еще она нарисовала странный образ Израиля. По ее словам, еврейское государство представляло собой настоящую лабораторию войны: оно всегда было впереди и по части радиоперехвата, и по части высокотехнологичного оружия, и по части области угнетения людей.

Она говорила о своем существовании в киббуце, о тяжелом труде, о том, что едят они все вместе, что по субботам устраивают вечерние собрания, чтобы принять «решения, касающиеся каждого». Это коллективное существование, когда один день похож на другой, сегодня на вчера и, что еще хуже, — на завтра. Она поведала о зависти, о тоске, о тайном лицемерии, которыми пропитана общинная жизнь. Сара страдала от одиночества.

Тем не менее она подчеркнула, что агротехника в киббуцах весьма эффективна, вспомнила о дедушке и бабушке, сефардах по происхождению, — первопроходцах этого края, основавших первые коммуны после Второй мировой войны. Она рассказала о мужестве своих родителей, умерших прямо на работе, об их усердии и воле. В такие моменты казалось, что еврейка борется в ней с обычной женщиной, а идеалы — с личностью. Ее длинные руки порывисто поднимались кверху, к вечернему небу, чтобы выразить чувства, кипевшие у нее в душе.