Среди пассажиров Андреева рейса ходили слухи, что их самолёт посадили то ли в Иркутске, то ли в Чите. А то говорили, что он на подлёте. К вечеру самолёт прилетел, все кинулись регистрироваться, но рейс задержали ещё на два часа по необъявленным причинам. А потом ещё и ещё.

Андрей всё звонил, предупреждал, извинялся. На работу он уже не успевал и к другу на день рождения тоже. С бывшей женой разговор не получился. Точнее, получился безрезультатный и на повышенных тонах. Андрей звонил и девушке Александре, с которой у него что-то намечалось, вернее, ему очень хотелось, чтобы что-то наметилось. Но Александра была занята неотложными делами в своей риэлторской фирме. Андрей потом ещё ей звонил, уже глубокой хабаровской ночью, то есть московским вечером. Но она снова была занята, уже не по работе, и снова не смогла говорить. Это Андрея задело сильнее всего. Разговор с сотрудницей тверского филиала Алёной, с которой у Андрея был стабильный вялотекущий роман, не согрел его и не успокоил.

Под утро он поел предоставленной авиакомпанией еды и уснул на кровати, что стояла в просторном помещении среди дюжины таких же кроватей. Уснул, сняв с себя только пиджак, галстук и туфли. Укрылся Андрей пальто, не решившись воспользоваться одеялом.

Засыпая, он чувствовал неприятную кислоту в горле и ломоту в руках и ногах, глазам не нравился электрический свет. Но Андрей отнёс это на счёт усталости и бессонной ночи. Поспал он часа три: его по ошибке разбудили – вылетал задержанный рейс во Владивосток. Проснувшись, он обнаружил себя свернувшимся в тугой калачик, чтобы полностью укрыться тонким своим столичным пальто. Его знобило, но он решил, что просто слегка замёрз. Когда брился в туалете, воспалённые глаза в зеркале тоже не вызвали особых подозрений. А какими ещё могут быть глаза в таких обстоятельствах? На всякий случай он выпил аспирин, который был всегда с собой, и привычные ежедневные витамины. Потом в кафе взял чашку плохого, но горячего кофе и убедил себя, что самочувствие у него для такой ситуации нормальное. Вот только душ хотелось принять нестерпимо.

Дождался Андрей вылета совершенно разбитый, издёрганный и на взводе. До регистрации было много, и всё неприятных, телефонных разговоров по работе. Несколько раз звонила мама и, как ему показалось, уж очень по-стариковски о нём беспокоилась. С бывшей женой случился короткий и яростный диалог про деньги, срочно необходимые дочери, – но для чего именно, бывшая не захотела объяснять. С девушкой Александрой снова не удалось толком поговорить. Она попросила перезвонить через пару часов, но к назначенному времени у Андрея окончательно разрядился телефон, а подзарядить его не получилось: ночью Андрею с этим помогли служащие аэропорта, а теперь уже аэропорт был переполнен, и им было не до зарядки его телефона.

Когда к Андрею с пьяными разговорами пристал товарищ по несчастью, ожидавший вылета на Камчатку, Андрей уже едва сдерживался. Тот ни с того ни с сего самыми расхожими и типичными словами стал ругать Москву, а когда узнал, что Андрей москвич, принялся вяло Москву хвалить. Объявление о начале регистрации спасло Андрея от собеседника. Голова жутко болела пульсирующей болью, но Андрей видел причину этой боли в истерзанных нервах и тяжёлом утомлении.

Взвинченные до предела усталые женщины, охрипшие от долгого плача дети, несколько раз за полтора суток опьяневшие и протрезвевшие небритые мужики, несмотря ни на что весёлые и шумные иностранцы окружили Андрея в автобусе, который вёз их к самолёту. Как только уложил увесистый портфель и пальто на полку и уселся на своё место возле иллюминатора, он тут же понял, что заболел. Хворь воспользовалась его усталостью, нервами, сквозняками, тонкими подошвами туфель, проникла в него и стремительно укреплялась в организме.

Пока взлетали, пока набирали высоту и нельзя было ходить по салону, Андрей нетерпеливо ждал возможности обратиться к стюардессам за помощью. За эти двадцать пять минут он начал покашливать, успел сначала вспотеть, а потом замёрзнуть. Осознав в себе болезнь, он стал совершенно больным.

У стюардесс нашлись только обычные обезболивающие. Андрей принял сразу две таблетки: голова просто раскалывалась от боли. Он попросил горячего чая, но ему ответили, что это возможно только тогда, когда питанием и напитками обслуживают всех пассажиров. Тогда он попросил плед. Его знобило. Он даже не стал снимать пиджак. Понимая, что сильно изомнёт одежду, всё равно укрылся пледом поверх пиджака, чтобы было теплее. Да и сил снимать и куда-то пристраивать пиджак, не было совсем. Он вжался в кресло, скукожился, крепко сжав зубы, и страшно сердился на болезнь, которая отнимет у него много сил и как минимум несколько грядущих дней. Сердился на задержку рейса, на усталость, на банк, у которого слишком много филиалов, на необъятные размеры родной страны, на то, что, кроме как в столице, никто нигде делать ничего не умеет и не хочет и ему приходится мотаться по разным городам, на то, что на высоте десять тысяч метров не найти лекарств, чтобы остановить развитие хвори… Он прямо-таки видел, как в недрах организма активные и агрессивные болезнетворные бактерии побеждают усталых, вялых, но хороших. А лететь было ещё долго, очень долго.

Головная боль вскоре отступила. Голова не столько прошла, сколько одеревенела. Кашель усиливался, горло болезненно реагировало на каждое сглатывание.

Еду подали быстро. Измотанные пассажиры так же быстро её съели, потом выстроились в туалет, кто-то послонялся по салону, и самолёт стал затихать. Плачущие дети, видимо, уснули, разговоры иссякли. Ровный гул стал основным непрерывным звуком, успокаивающим и убаюкивающим.

От еды Андрей категорически отказался. Сама мысль о ней вызывала тошноту. Чая он выпил две чашечки, более-менее смягчил горло, согрелся и попытался угнездиться поудобнее, чтобы заснуть.

Но заснуть не удавалось. Всякое положение тела было неудобно, хотя ему ещё несколько дней назад казалось, что он привык к авиакреслам и может спать в любой их модификации.

А ещё раздражала соседка. Не сердила или не нравилась, а именно раздражала. В соседнем кресле оказалась молоденькая девица. Маленького роста, румяная, веснушчатая, с короткими рыжими волосами и весёлыми блестящими глазами, которые буквально сверкали из-за больших очков в модной чёрной пластмассовой оправе. Одета девица была во что-то мягкое и бесформенное. У неё с собой было множество предметов, предназначенных для удобства в полёте. Как только оказалась на своём месте, она тут же разулась и натянула на ноги толстые яркие носки крупной вязки, поджала под себя ноги и угнездилась в кресле. Из рюкзачка она достала, моментально надула и надела на шею специальную подушку, воткнула в уши наушники, пристегнулась ремнём безопасности, извлекла откуда-то большое зелёное яблоко и книгу, книгу открыла, уставилась в неё и громко захрустела яблоком. Всё это она успела сделать ещё до того, как самолёт стал выруливать на взлётную.

Из её наушников хоть и тихо, доносился ритм. Только ритм. Яблоко она откусывала редко, но очень громко и даже звонко. Яблоко было большое, а книга толстая. Соседка периодически посмеивалась прочитанному, но чаще тихонько похрюкивала, сдерживая смех, видимо, было смешно, но не очень. А иногда смеялась в голос. По ней было видно, что ей просто здорово и ей всё нравится. Как раз это Андрея и раздражало. Ему было плохо.