— А ведь есть места, где ты никогда не одинок, даже если хочешь, — протянул он. — В больших городах, например. Даже если сидишь один в комнате — кто-то есть с тобой рядом. Прямо за стенкой. Угодил в беду — постучись и крикни: эй, там, помощь нужна.

Издав коротенький смешок, женщина сказала:

— Я Теодора. Теодора Кевинью.

Джоджо вернулся в сарай, стащил шляпу и пригладил волосы.

— О, так вы — жена хозяина кинотеатра?

— Совершенно верно.

— Будь я проклят! Я ведь как раз во «Дворец» направлялся.

— Надеюсь, не за этим ужасным новым фильмом.

— Ну, не совсем… я уже на него ходил. Просто хочу кое-что выяснить.

— Я думала, вы больше не помощник шерифа.

— Старые привычки дают о себе знать, надо думать.

— У Раса какие-то неприятности, да?

— Вряд ли. Просто творится какая-то чертовщина, вот и все. Давит, значит, мне на любопытство. А я не могу спать спокойно, когда мне любопытно.

Теодора слабо улыбнулась. Джоджо похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Он совсем забыл, что те закончились.

— Черт побери, — проворчал он, когда память вернулась. — У вас, наверное, сигаретку не выйдет стрельнуть?

— Увы. Я не курю.

— Ух, холера!

— Но так даже лучше — вы же спалите этот сарай ненароком. Тут тонны сухого сена.

— Все равно — ух, холера…

— А вы жесткой закалки человек, я посмотрю?

— В смысле — жесткой? — спросил он, иронично сощурившись.

— Ну, не знаю. Вы выглядите как парень, по которому жизнь топчется без жалости.

— Так оно и есть, думаю. Но мне не на что жаловаться.

— Видите ли, я помню этот скандал — если вы не возражаете, что я его так называю, — но не могу вспомнить ваше имя.

— Джоджо, — сказал он.

— Такое бы я запомнила.

— Правильнее — Джордж Уокер, но все зовут меня Джоджо.

— Но почему?

— Есть две причины.

Теодора развела руками и оглядела сарай.

— Пристраивайтесь и рассказывайте, — сказала она. — Уйма места, уйма времени.

— Хорошо, одну причину я вам таки назову.

— Для начала и одна сойдет.

— У моей младшей сестренки в детстве были проблемы с речью. Как говорится, длинные слова ее только огорчали. Ну не могла она их выговаривать, и все тут. Кончилось это тем, что у нее появился особый язык, и слова она произносила на свой лад. Если не знать ее — нипочем не смекнешь, о чем речь.

— Например? — заинтересованно спросила Теодора.

— Ну, дайте-ка подумать… Прачечную она называла «рачна», а «простыни» — «осты». Все в таком духе.

— Как мило!

— Кто-то и впрямь так считал.

— А вы сами?

— Ну да, я тоже так думал — очаровательно!

Теодора снова улыбнулась.

— Как бы там ни было, одним из слов, которые она совсем не умела произносить, было мое имя. У бедняжки никак не получалось сказать «Джордж».

— А «Джоджо» — получалось.

— Бинго. — Он щелкнул пальцами.

— Да, и впрямь очаровательно.

Он кивнул и принялся обмахивать мокрую шею шляпой.

— А как зовут вашу сестру?

— Лилли.

— И что, она научилась правильно говорить?

— Не-а, — нарочито небрежно бросил Джоджо. — Она умерла, когда ей было восемь.

— Ох…

— А мне тогда было… тринадцать, надо думать. Да, по-моему, так.

— Как грустно…

— Такова жизнь. — Джоджо пожал плечами. — Грустная, жестокая, короткая.

— Вы цитируете вне контекста.

— Прошу прощения? — Он склонил голову набок, озадаченный, но заинтригованный.

— Это ведь слова Гоббса, не так ли? Из его книги «Левиафан»[16]. Но он говорил не о жизни вообще, а о жизни во время войны.

— Снимаю шляпу, — сказал Джоджо. — Но не забывайте — мы живем в военное время.

— В Литчфилде нет войны.

Он пожал плечами.

— Вот уж не знаю.

— Война — у нас, на родине?

— Почему бы и нет. Слушайте, а вы знаете что-нибудь о людях, связанных с фильмом — тем, который ваш муж сейчас крутит? О ребятах из передвижного шоу?

Теодора приподняла бровь.

— Старые привычки покоя не дают?

— Уж не обессудьте.

— Ничего особенного не знаю, — ответила она, отводя глаза и погружаясь в свои раздумья. — Вот правда — ничего особенного. Они мне не нравятся разве что. Не сами, а их шоу.

— Вы смотрели фильм?

— Нет, и не очень тянет. Благодарю покорнейше.

— А вы с кем-нибудь из них разговаривали?

— Напрямую — нет. Я в дела Раса не лезу.

— Значит, с Зазывалой Дэвисом вы тоже не встречались.

— Приходилось видеть. Довольно обычный тип, разве что глаза у него…

— А что с глазами?

— Гм. — Она нахмурилась и уставилась на заплесневелые балки, на коих держалась крыша сарая. — На вас когда-нибудь таращилась змея, мистер Уокер?

— Можно просто Джоджо.

— Хорошо, и все-таки?

— Насколько помню — нет, ни разу.

— Лед и пламя, всё — в одном флаконе.

— Я… не уверен, что понимаю вас, мэм.

— Трудно описать, — призналась она. — Да я и не пробовала это облечь в слова ни разу. В наш с Расселом дом часто всякая живность прокрадывается — опоссумы, еноты, паучищи размером с мою ладонь. Змеи тоже, бывает, приползают. Почти всегда — гремучки и желтопузики, хотя, помню, однажды вышла через черный ход — и прямо на меня смотрит огромный щитомордник. Черный, весь лоснящийся, глаза такие жестокие-жестокие… Ни у одной твари божьей ничего подобного не видела. — Теодора замолчала, глядя в потолок с неясным чувством. — Знаю, преподобный Шеннон говорит, что только у людей есть душа, но я всегда в этом сомневалась. Не знаю, был ли у вас когда-нибудь конь или пёс, но я росла среди животных и многих почитала за настоящих друзей. Раз во мне есть хоть капля души, то и в них ее было хоть отбавляй… так что, если сойтись на том, что у животных тоже есть душа, можно понять, почему меня поразила та змея. Глаза у нее были совершенно бездушные. Абсолютно.