Конни выдавила немного воска на пол, растерла суконкой. Каждую ночь после гибели Джерри Конни просыпалась с темной тяжестью внутри, более страшной, чем все, что она испытывала в своей жизни. Сейчас с этим покончено, надеялась она. Он больше не боится. Но сама она никогда уже не стала прежней Конни. Это дошло до нее вовсе не сразу. Ведь ты просто живешь, как жизнь идет, — ты просто Конни. А потом — ты уже не та же самая: внутри сломался какой-то стержень. После этого ты ничто. Никто этого не знает, не замечает, но ты просто ничто на белом свете.

«А помнишь наше катанье на санках, Конни? Если ты думала, что это опасно, ты сажала меня позади себя — чтобы удариться о дерево первой. Здесь холодно, Кон. Мне страшно».

— Дерьмо, — произнесла Конни. Она уже который раз натирала одно и то же место, и оно густо блестело. — Дерьмо, моча и адское пекло!

Но священник, скорее всего, вовсе этого не заметит, а если и заметит, ему это все равно. Она поднялась на ноги, убрала воск на место и принялась вытирать пыль с обеденного стола в столовой. Образ Кэтрин, застенчиво показывающей ей расцарапанную коленку, снова замелькал в ее воображении, а она, Конни, стояла перед ней с малышкой на бедре. Она представила себе, как повзрослевшие дочери Кэски станут говорить: «Когда мы были маленькие, у нас работала экономка. Так вот, она прямо-таки спасла нам жизнь. Папа не смог бы справиться без нее. Она и правда спасла нам жизнь. Ее звали Конни Хэтч. Это была самая добрая женщина на свете». Они говорили бы это своим товаркам по колледжу, соседкам по комнате, бойфрендам, а потом и родителям своих мужей.

Конни протирала стулья в столовой и думала о том, как однажды, заглядывая повсюду в доме, обнаружила, что все фотографии Лорэн Кэски были сложены в большую картонную коробку вместе с ее часиками и обручальным кольцом и убраны на чердак. «Тебе не кажется это странным, Адриан, что в доме не осталось ни одной фотографии этой женщины?» — спросила Конни у мужа, вовсе не рассчитывая на ответ. Но после долгой паузы он вдруг произнес: «Нет». Конни задвинула стул на место и стала протирать тот, что рядом с ним. Лорэн Кэски ее невзлюбила, и Конни поняла это в первый же момент. Даже несмотря на то, что Лорэн была женщиной беспорядочной, могла бросить розовый свитер на пол, а туфельку на высоком каблуке зашвырнуть куда-то в угол и, конечно же, нуждалась в помощи Конни, она никогда ей ни одного доброго слова не сказала. Фактически вообще ни одного слова ей не сказала.

Но так заболеть! Просто ужас какой-то. Конни перестала вытирать пыль и опустилась на стул тут же, в столовой, забыв в руке пыльную тряпку. Ни за что в жизни ей не удавалось понять, почему все складывается так, а не иначе. Тело становится словно бы тюрьмой, в которую заключен человек. Кричат такие люди или не кричат, но каждый смотрит на тебя так, будто ты должна что-то сделать. Конни обрадовалась, когда мать Тайлера отослала ее прочь, — кому же хочется наблюдать такое? Ей не хотелось. Но ей хотелось бы знать, неужели Тайлер «верит» в страдание? Люди верят, что страдание делает человека сильнее, однако Конни думала, что это полная ерунда: сильнее — для чего? Для смерти? Если есть там что-то вроде жизни после смерти, то что, страдание обеспечит вам проезд скорым поездом прямо на небеса?

Мысль, что, возможно, жизнь после смерти и правда существует, ужасала Конни. У нее и с этой жизнью была масса трудностей. Что, если смерть — огромный мешок для мусора, куда отправляется тело, а душа, ум остается навечно — так и остаются со своими мыслями? Именно так Конни представляла себе ад. (Не то чтобы ей не хотелось повидать там Джерри или хотя бы перемигнуться с ним при встрече где-нибудь в потустороннем мире. Но она сомневалась, что ей так повезет: ее душа наверняка застрянет в каком-нибудь другом помещении.) Да только все это полная глупость: нет в небесах никаких помещений, ни в раю, ни в аду; нет там ни ада, ни рая.

А здесь было вот что: сердечность священника.

Конни, постукивая пальцами по столу, оглядела розовые стены столовой. Наверху, на чердаке, вместе со множеством других вещей, как она теперь вспомнила, она обнаружила и много совершенно новых женских одежек, и с них даже не были сняты ценники. Ей надо будет как-то предложить Тайлеру помочь со всем этим разобраться: нельзя же, чтобы они тут навсегда остались. Он поверит, что она сможет найти наилучший способ справиться со всем этим, точно так как он доверился ей по поводу обтрепавшихся манжет сорочки.

Вместо ланча Конни съела ломтик холодного мясного рулета, принесенный с собой из дому, постучав ладонью по донышку бутылки с кетчупом, чтобы вытряхнуть несколько оставшихся капель. Она планировала в уме обед священника. Поднялась из-за стола — проверить в морозилке, есть ли горошек. Горошка не оказалось; она внесла это в список покупок: «Горошек». Это у нее хорошо получалось. Сегодня, еще утром, после того как она покончила со стиркой, священник сказал ей: «Знаете, Конни, вы играете важную роль в нашем доме».

Конни, которая много лет тому назад любила танцевать деревенскую кадриль в Грейндж-Холле, в это утро почувствовала возможность снова стать грациозной и легконогой, когда поднялась, чтобы заглянуть в кухонные шкафчики и буфет священника, словно все ее отношения с миром могли обратиться в счастливое партнерство, будто в dos-á-dos[46]в кадрили.

В Эннетской академии недавно установили телефон-автомат, рядом с гимнастическим залом. У Чарли Остина было окно между занятиями, и он стоял там, опуская двадцатипятицентовые монетки в прорезь автомата.

— Это я, — сказал он и оглянулся.

Несколько девочек вышли из раздевалки напротив зала в синих тренировочных костюмах с застежкой впереди.

— Привет, «я», — смеясь, откликнулась она.

— У меня всего три минуты, — сказал Чарли. — Потом у меня монеты кончатся. Я просто хотел сказать — привет.

Она снова засмеялась:

— Просто «привет» и больше ничего?

— По правде говоря, я не могу разговаривать. Я звоню по телефону у гимнастического зала, а у девочек начинается урок физкультуры.

Послышался звук запрыгавшего по полу баскетбольного мяча.

— А они сексапильные, эти девочки?

— Нет. — К своему ужасу, Чарли увидел, что одна из них его дочь. Он повернулся спиной к коридору, лицом к стене.

— Мы можем достать девочку. Тебе не хотелось бы увидеть меня вместе с девочкой, а, Чарли? Слушай, если ты не можешь говорить, давай тогда я?

— Это было бы хорошо.

Голос у него стал хриплым.

— Знаешь, о чем я думала сегодня утром?

— Расскажи.

— Надо будет нам попробовать делать это, как собачки делают. И перед зеркалом. Чтобы мне было видно, как ты смотришься. Еще что-нибудь тебе сказать?