Тем не менее модернизм можно преодолеть, но нельзя совсем игнорировать. Подобным же образом трудно представить Еврейское государство или еврейскую литературу без достижений революционного секулярного периода. Также трудно представить евреев Запада, отказавшихся от интеграции в общую культуру, — сохраняют ли они свою специфическую идентичность или растворились в глобальном обществе, как это произошло с гугенотами в Берлине, которые стали просто немцами с французскими именами?

* * *

Описанное столетие не имеет никаких параллелей в истории по своему ошеломляющему множеству разнообразных пересекающихся течений, личностей, изменений, форм творчества, завоеваний и поражений. Сможет ли (и если да, то каким образом) какая-то из двух новых возможностей просуществовать еще сто лет — это тема для размышлений.

Беспрецедентное возрождение древнееврейского языка и создание на его основе нового общества были восприняты как чудесное явление. Мы увидим, что оно осуществилось благодаря сложному сочетанию социальных и исторических факторов, коллективной воли и исторических случайностей. Важность этого возрождения состоит не только в чуде языка и всего того, чем является язык для своих носителей; помимо всего этого была создана база, на которой смогло возникнуть новое еврейское общество светского типа со своей культурой, возродился из пепла тот феникс, которого Тойнби называл историческим «ископаемым», — евреи. Язык даровал своим носителям средство выражения всей совокупности опыта двадцатого века на собственном наречии, а также новую социальную идентичность, не зависящую от страны происхождения и политических взглядов.

Другой возможной базой для такого нового еврейского национального общества были воскрешенный язык идиш и его культура — в течение нескольких десятков лет в этом направлении действовало даже более широкое движение по всему земному шару, и эта возможность казалась намного более реальной. После возникновения больших национальных государств в Европе малые этнические группы тоже стали развивать национальные движения, которые боролись за национальную идентичность на основе общего языка, литературы и культурного наследия. В многонациональной Австро-Венгерской империи родилась идея о том, что желательно и возможно установление этнических культурных автономий в рамках больших государств, у австромарксистов эта идея была позаимствована и модифицирована Сталиным (в его работе «Марксизм и национальный вопрос», 1913), определившим национальную политику Советского Союза практически с самого начала его существования. Увы, как показала история, эта теория не работает: в настоящее время на территории бывших Австро-Венгерской и Российской империй даже самые маленькие этнические группы, обладающие отдельным языком или религией, требуют политической независимости и территориального суверенитета. Другими словами, американское решение, наложившее единую национальную мифологию и единый язык управления и образования на разные этнические группы, победило югославскую или советскую модели (конечно, бывшие этнические группы в Соединенных Штатах не живут на ограниченных внутренних территориях, как это происходит в Европе). В свете этого урока сомнительно, чтобы еврейское светское общество, не имеющее большинства населения на какой-то территории, при условии, что его членам открыты двери в другие, соседние культуры большинства, могло бы в конечном счете сохраниться. Однако именно этого добивалась идишская культурная автономия, но гипотетический вопрос, надолго ли ее может хватить, был снят с повестки дня двумя тоталитарными империями — нацизмом и сталинизмом.

Сталин заявлял, что евреи не являются нацией, поскольку у них отсутствуют два обязательных признака нации: территория и общий язык. Сионисты под влиянием похожих теорий придерживались похожих взглядов, но видели средство исправления ситуации в активных попытках обрести недостающие признаки. Они отреклись от настоящего в пользу будущего, которое восстановит далекое прошлое, а в прошлом были и территория, и язык, и политическая независимость. Они воспользовались скорее «американским», чем «югославским» способом решения национальной проблемы, навязав иврит и новый понятийный мир иврита иммигрантам из всех стран, говоривших на всех языках. И они больше верили в национальное могущество и суверенитет, чем просто в культурную автономию.

Извне возвращение к почти мифологическому прошлому через две тысячи лет могло показаться донкихотской авантюрой, чем-то вроде возвращения всех германских племен в Иран или в Индию. Но субъективно, в собственной мифологии и литературе, евреи никогда не разрывали связей с этой землей и никогда не отказывались от древнееврейского языка. Поэтому, основательно придавленные опытом существования в Европе и вдохновленные националистическими чаяниями, некоторые из них последовали за тенденциями радикального века и после бесчисленных поражений и жертв добились вожделенного возвращения к земле и языку. Теодор Герцль говорил: «Если захотите, это не будет сказкой», — и небольшое количество людей продемонстрировало достаточно воли, чтобы эта сказка воплотилась в реальность.

Преимущество иврита перед идишем (помимо того, что ему повезло избежать Холокоста) состояло в неразрывной связи с территорией и с классической, принадлежащей только ему и вместе с тем почитаемой во всем мире литературой — Библией. Евреи называли себя «народом Книги»: скорее не «Книга Книг» принадлежала им, а они принадлежали Книге. Они называли Палестину старым именем Эрец Исраэль (т. е. «еврейская земля») и культивировали иврит как язык этой страны. Но в отличие от других древних цивилизаций, которые прошли модернизацию и обрели независимость примерно в одно и то же время в собственном традиционном пространстве, иврит вернулся на исконную землю после долгого отсутствия, извне, из европейского мира современности. Это был не древний язык великой многовековой цивилизации, законсервированный на сотни лет (как это произошло в арабской или индийской культуре) и постепенно проросший в двадцатый век, а скорее новый язык, воссозданный в самом сердце модернизационных изменений, в контексте интеллектуального брожения в России, которая сама испытывала потрясение, пытаясь овладеть абстрактными, идеализированными формами культуры современного Запада. На этой общей духовной волне иврит вырос как язык современных чувств, литературы, политики и идеологии, скитаясь по текстам, написанным за несколько тысячелетий. Такой глубины и такой связи с землей не хватало языку идиш.

* * *

Однако на заре возрождения иврит был весьма однобоким средством выражения. Он был сосредоточен на ограниченном количестве религиозных тем и игнорировал множество других сфер, даже тех, которые существовали в прошлом. Библейский словарь довольно скуден, часто представляет собой случайную выборку, ограниченную текстами, включенными в канон, а литературный язык связан жанрами, встречающимися в Библии, для него характерны сухость и лаконичность форм. Обширная талмудическая литература включает терминологию для реалий, таких, как инструменты, растения или животные, но они встречаются в произвольной выборке по разным темам и разбросаны по разным контекстам. Многие из них утратили свое значение для читателей, поскольку те больше не встречались с такими объектами. Кроме того, в течение столетий при изучении этих текстов интересовались больше универсальными законами, чем конкретными объектами, упоминавшимися в прошлом. В результате иврит страдал нехваткой простейших слов из самых разных сфер жизни, описывающих не только современный мир, но и базовые понятия и окружающие предметы, даже из домашнего обихода: евреи или не обращали внимания на конкретные вещи, или пользовались для их обозначения иноязычными словами. В многоязычной культуре это не составляло проблемы: можно было воспользоваться либо разговорным языком, либо языком этнического большинства. Словари иврита даже в конце XIX в. переводили названия основных растений или птиц с других языков на иврит словами: «вид дерева» или «вид птицы». В случае необходимости иноязычные слова просто вставляли в ивритский текст (именно так ивритоязычный комментатор XII в. Раши донес до нас множество старофранцузских слов, а богемские комментаторы сохранили старочешский язык); протоколы раввинских судов часто цитировали показания свидетелей на идише. Одна из сторон работы по возрождению иврита заключалась в исследовании, идентификации и классификации слов, упоминавшихся в источниках, включая такие темы: «библейская зоология», «флора и фауна в Талмуде» и т. п. Многие из этих слов удалось восстановить и приспособить для современного употребления. Например, «картофель» по-украински будет «бульба», а на идише булбес (во множественном числе). А в Мишне есть слово больбос или бульбус (гласные не определены) в единственном числе; это, очевидно, греческое слово bolbos (или латинское bulbus), означающее луковицу или клубень, записанное ивритскими буквами (даже тогда иврит был беден словами, означающими реалии, но ивритское написание сделало само это слово ивритским). Менделе Мойхер-Сфорим, услышав звучание идиша в исконно ивритском слове из «источников», присвоил ему значение «картофель» и придал арамейскую форму множественного числа: бальбусин. Израильский иврит, однако, отказался от этого слова (оно звучало слишком идишским) и предпочел название тапухей адама — земляные яблоки (от французского pomme de terre).