Через некоторое время глаза пришлось открыть, сбросить тряпки с себя и выйти на слабый свет – жутко хотелось писать. В комнате – никого. По крайней мере, в освещенном керосинками пространстве. Я толкнула дверь. Заперто. Пошарила руками в поисках крючка или запора – ничего. Поднажала плечом посильней и услышала голос Баули:

– Чего ломишься? Если нужда приспичила, так мы для этого пользуем ведро. Или собралась выйти и нашу святую землю обоссать?

Смотрю на ведро под рукомойником. Отстегиваю лямки комбинезона и пытаюсь правильно присесть. Еще ведь нужно и попасть удачно.

С большим облегчением потом быстро одеваюсь, осматриваюсь и вдруг понимаю, что не помню, из какого угла вышла. Ужас от мысли, что могу забраться к кому-то под одежду в полной темноте, пристолбил меня к нему. Делать нечего – придется идти к столу.

На всякий случай я потрогала все стулья – ни один не сдвинулся с места. Я села и посмотрела на столешницу. И заметила, какой чудный рисунок на струганых досках. Если наклониться, то перестаешь видеть боковым зрением, как будто взгляд целиком засасывается в переплетение сучковых лабиринтов. И так тепло и ласково взгляду в их серо-желтых глубинах.

* * *

Очнулась я от руки Баули на плече.

– Отдохнула, невеста? Пора помолиться.

– Куда идти? – приподнялась я.

– Никуда, – старуха нажала на плечо и усадила меня. – Молится каждый, где хочет. Где надобность появится.

Я задумалась.

– Какая должна быть надобность? О чем молиться?

– Об имени своем. Молись, чтобы не забыть его, – Бауля обошла стол, села напротив меня, подождала, пока рядом с нею сядет бородатый Федор, и забормотала, закрыв лицо ладонями и дожидаясь нашего повторения: – Сохрани, судьба, мое имя, да не очернится оно от зла и напасти. Не дай мне забыть имя мое в любом из миров, в любой сущности – и звериной, и человечьей и в бесплотном обличье, имя мое – Ульяна.

– ... имя мое Федор, – повторил за Баулей бородач.

– Имя мое... – я задумалась. – Имя мое...

Старуха и бородач уставились на меня в ожидании. Я решилась:

– Имя мое – Текила.

Бауля медленно повернула голову и посмотрела на Федора.

– Девчонка не дура, – заметила она. – Только появилась, а уже знает, как прятаться.

Федор положил на стол свои огромные кулачищи и уставился на меня тяжелым взглядом. Я на случай внезапной болтливости закрыла себе рот ладонью.

– Как твое имя? – подался ко мне Федор. – Отвечай!

С облегчением убираю ладонь и быстро выпаливаю:

– Текила, а от кого мне надо прятаться?

Федор сжал кулаки, Бауля положила ему руку на плечо и объяснила:

– От того, кто дал тебе другое имя, а этого не знает и никогда не слышал. Как, ты сказала, твое имя? Повтори.

– Текила, только я ничего не поняла.

Бауля убрала руку с плеча Федора и кивнула ему:

– Так тому и быть. Выноси стул.

Федор встал и обошел стол, пробуя пошевелить стулья. Один – рядом со мной – сдвинулся с места, хотя совсем недавно стоял намертво. Федор взял его и вышел за дверь.

Бауля кивнула мне:

– Чего сидишь? Бери ведро и выноси. Заодно и второе возьми, принесешь чистой воды.

Подхожу к рукомойнику. Беру ведра.

– Куда выносить?

– В речку.

– А где это?

– Выйдешь на улицу и поймешь где, – усмехнулась Бауля.

– А колодец где? – спрашиваю я уже от двери. – Где набрать чистой воды?

– В речке.

* * *

На улице – ни утро, ни вечер, а пасмурная муть. Я пошла по протоптанной в снегу тропинке. Несколько серых фигурок шли от других домов в сторону бугра. Каждая – с ведрами. Я прислушалась и подумала, что шум в ушах, который у меня не проходит с момента аварии, может быть шумом быстро текущей воды. Так и есть. За бугром я увидела речку. Неширокую, извилистую, с быстрым до одури течением: даже просто стоять сверху и смотреть – укачивает.

Подойдя к берегу, я посмотрела по сторонам. Неужели нужно вылить испражнения в реку? Поодаль вижу несколько сгорбленных фигурок. Один человек вылил свое ведро и тут же набрал воды из реки. Я думала – сполоснуть, а он с этой водой потащился не спеша к бугру. Осознав, куда выливают помои жители Объедкино и откуда потом пьют воду, я поставила ведра и скорчилась в рвотных потугах – вспомнила ковшик, из которого выпила. Тут же рядом услышала насмешливый женский голос:

– Ишь, как скрутило невесту нашу!

В нескольких шагах от меня уже знакомая мне рыжеволосая женщина спустилась к воде и полоскала подол своего платья. Стоя почти по колено в реке, она с трудом удерживалась в сильном потоке. Вода, отжатая из подола, уносилась бурыми полосами, и я подумала, что здесь все краски странные.

– Чего уставилась? – спросила женщина. – Свою кровь сначала смой, нечего на чужую пялиться.

Я в ужасе посмотрела на низ живота. На джинсовые штанины комбинезона.

– Голова! – раздался звонкий голосок Верочки.

Я потрогала голову и обнаружила высохший клок волос. Вероятно, с запекшейся кровью.

Верочка была с одним ведром. Она ловко спустилась к реке и зачерпнула воду. Поднялась ко мне и посоветовала:

– Ты вылей, что написала, а то вдруг прольешь на землю. Здесь за такое и прибить могут.

– Ты... уверена? – я сглотнула тошноту.

– Выливай, а то уже все ждут.

Ладно. Спускаюсь к воде и выливаю помои – прости меня, речка. Верочка протягивает второе ведро.

– Сама должна, – говорит она.

Зачерпываю вторым ведром воду, едва не свалившись в сильный поток. Потом приседаю и пригоршнями лью воду на голову, отмачивая засохшую кровь. Берег у речки невысокий, кое-где обнажилась от снега прошлогодняя трава. Мне совсем не холодно – на ближайших ветках кустарника дрожат капли то ли дождя, то ли оттаявшего инея. И тут вдруг повалил снег – хлопьями. Верочка подставила ладошку, рассмотрела улов и с детской наблюдательностью подметила:

– Прямо перхоть старухи, а не снег.

Мы медленно поднимаемся с нею на бугор, потом спускаемся вниз к покосившимся избам вокруг каменной арки с колоколом, а старуха вверху чешет и чешет свои седые выпадающие волосы, хотя по календарю уже наступила весна.

– В доме этой рыжей кроме стола и стульев есть еще что-нибудь? – спрашиваю я.

– Часы, – кивает Верочка. – Большие. Они стоят на полу. На них всегда десять часов и две минуты.

– А стульев сколько?

Верочка подумала, потом ответила неуверенно: