достигнуто, и Амелька полушутя предлагает гостям чайку, но те предпочитают папиросы «Волга-Дон». Когда делегация уходит, Амелька замечает, что прилично одетые гости были из «красивых», хотя им бы не понравилось это определение, потому что так назывались беспризорные, попадавшие в детдом. Говоря о главе делегации, Амелька замечает: «...Я его знаю. Он из „красивых“. Три года в детдоме жил. Говорят, на рабфак готовится. Звать Санька Книжный»21.

Не все могли воровать, у кого-то не оставалось другого выбора, кроме как попрошайничать или заниматься проституцией. В книге Воинова есть Тимка — несчастный мальчишка, который потерял ногу после того, как, совершив ограбление, прыгнул с поезда, пытаясь уйти от преследователей; теперь он ходит по городу на костылях и попрошайничает. Тимка встречает Колю и приглашает его переночевать «у него дома», в подвале полуразрушенного здания, где ютится он и еще двое беспризорных. Первый — «неуклюжий, болезненный мальчик лет четырнадцати, с короткими кривыми ногами и взъерошенными светлыми волосами. Бледное лицо с курносым носом покрыто веснушками, а под сонными, тусклыми глазами — синюшные круги». Второй тоже не лучше. Тимка поясняет: «Два сопляка, которые не могут заработать себе на жизнь. Воровать так и не научились. Черт, и как они до сих пор живы! Я уже два года как без ноги, ведь приспособился, а это отребье только ходит попрошайничает»22. Жизнь Чайника

Весьма показательна история Чайника, вора-беспризорника, о котором в газете «Правда» в начале 1924 года вышла длинная статья, явно преследующая пропагандистские цели.

Кто такой Чайник

 

Чайник — прозвище, данное ему его соратниками по скитанию. Одно время при помощи чайника Чайник во время отправки поездов играл на вокзале, и не плохо, роль «пассажира», и под предлогом «посмотреть за вещами» уносил их в вокзальное подземелье, откуда уже вся компания малышей переправляла добычу на Сухаревку.

Семилетним его мать привезла на Александровский вокзал23, посадила на скамейку и издалека следила за ним, а перед вечером сказала: «Иду на базар за белой булкой». Так и остался он на вокзале в ожидании матери и белой булки. Перед закрытием вокзала его нашли под скамейкой спящим, а во рту, точно соска, торчала изгрызенная морковь.

С этого дня началась самостоятельная жизнь Чайника. О матери забыл, неделями не выходил из пределов вокзала и кормился подаяниями пассажиров.

Робость перед людьми, городским шумом медленно одолевалась. Долго Чайник шарахался от трамвая и наконец освоился с Москвой.

Чайник обжился. Он пел в вагонах пригородного сообщения и практиковался в мелком воровстве в поездах всех направлений. Весной Чайник экспортировал себя в Крым и приютился у крестьянина пастухом. Ел, пил, пас скот и молча грелся на солнышке, редко возобновляя в памяти свой вагонный репертуар. Он с упоением глотал и захлебывался своей жизнью. Он рос, рос физически и духовно. Непрерывные разъезды сталкивали его с разнообразными людьми. Несловоохотливый, он медленно, обдумывая, отвечал на задаваемые вопросы, но больше слушал и прислушивался.

Осенью Чайник, весь загорелый, переправлял себя снова в Москву.

— Чайник, даешь пять! А в Крыму что?

— Что в Крыму? На лето взяли, а на зиму прогнали. У вас что?

— Промышляем…

Чайник ходил по дворам и кормил себя, работая помощником по распилке дров.

 

В Александровском подземелье

 

Пришла зима. В Александровском подземелье, где паровые трубы проложены, Чайник нашел себе теплый приют. Здесь ютились все: попрошайки, воришки, малолетние проститутки-кокаинисты. В это темное, зловонное подземелье ни один из служителей вокзала не заглядывал, и никто не подозревал о ночном пребывании беспризорных детей.

Случайно в МОНО узнали об Александровском подземелье, снарядили экспедицию, на вокзале заручились согласием ж-д ГПУ, нашли ход, без верхнего платья опустились в подземелье. Жуть обдала всех! С одним фонарем впереди в узком проходе, перебираясь через трубы сквозь тьму, при частых поворотах прошли более пятнадцати саженей. Дышать становилось тяжело и трудно — отсутствовал кислород. Женщина-инспектор выбыла из строя — она лишилась сознания, упала в обморок, ее душила рвота. Ее вынесли наверх, экспедиция продолжалась. Снова одолели в темноте пройденное расстояние, и перед нами в стене вырос овальный канал, по которому растянулась паровая труба. В этом канале можно было только ползать. Первым с фонарем пополз дружинник ДЧК тов. Шаги-Ахметов, за ним агент ГПУ, последним на четвереньках я полз. Несколько минут ползания в канале лишили меня сил и способности дышать. Я сообщил товарищам и, не поворачиваясь, ибо места не было, как рак, ногами вперед, пополз назад к выходу из канала. Ко мне присоединился и агент ГПУ, и только дружинник, тов. Шаги-Ахметов, юркий подобно кошке, полз вперед вдоль канала с уже потухшим фонарем.

Мы полустояли у входа в канал. Глухие крики разбуженных беспризорных детей едва доносились до нас. Для поддержки связи с дружинником мы жгли спички, которые гасли не догорая.

Около двадцати ребятишек были найдены дружинником в канале. Их вывели наверх, и среди них был Чайник. Лица, умытые грязью. Ни одной нотки негодования, ни одной мольбы. Недоумевая, они нас разглядывали всех, точно спрашивали:

— Зачем нас будили?

Пока шла беседа с Чайником, кто-то из остальной группы вынул из кармана мяч, и он пошел по рукам.

Совсем дети! Дети, у которых большой практический опыт в жизни, жизнь которых наполовину проходит в подземелье, играли с мячом. А двенадцатилетний малыш по кличке Зайчик вынул из бокового кармана своих тряпок пустую бутылку, ранее, видимо, наполненную самогоном, и каждый, чмокая, приставлял ее к своим губам.

Их собрали всех в зал.

— В детский дом пойдете?

— В хороший детский дом, где работают, пойдем, больше никуда не пойдем, — и, бросив нас среди зала, снова затеяли какую-то игру.

 

В детском доме

 

Чайника направили в детский дом. В короткий срок работы его были выставлены как образчики крупного достижения в работе над беспризорным элементом. Тут была сложная лепка и красочные рисунки. Чайник усиленно занимался, строил планы своего будущего, но моментами все рушилось: медлительный темп, казарменное однообразие жизни детского дома вызывали внутренний протест его бурных наклонностей, устремленных к постоянным движениям и смене впечатлений.

— Тошнота, — жаловался Чайник, — хоть работу какую организовали артелью…

И Чайник сбежал. Бежал на улицу, не задумываясь о последствиях, и через определенный промежуток времени снова возвращался, дабы снова сбежать.

— Где же теперь Чайник?

 

Навсегда

 

Я его недавно встретил в МОНО. Он сидел в приемной и курил, сквозь зубы часто плевал и несколько свысока оглядывал очереди из таких же, как и