Флигеля сожгли через пару месяцев после смерти отца, когда в доме оставался только управляющий.

Он сел на кушетку по другую сторону щенка.

– Вы это точно знаете?

– Да, – все не замечая моей настойчивости, ответил он. – Управляющий регулярно отчитывался, и я прекрасно помню, что и когда происходило. Его нанял-то отец после приступа, он и распоряжался похоронами.

– Приступ?

– С сердцем что-то. Я никогда толком не интересовался.

Я обмер. Я решил сыграть ва-банк.

– А я слышал, его солдатский комитет убил, – глухо сказал я щенку.

Венславский молчал, а я, как ни старался, не мог найти в себе силы взглянуть на него. Я глядел на щенка и трепал его за ухо. Чужим голосом я спросил:

– Вы там были?

Повисла пауза. Щенок заскулил от моей ласки.

– Я? Нет. Нет. Я до лета 18-го в Москве был. Оттуда пробрался без денег и вещей в Киев, ну а дальше…

Он замолчал. До него дошло.

– А, так вы говорите мне, что я отца убил.

Щенок всхлипнул и принялся отгребать от меня задними лапами. Я по тону уже – холодному, усталому и невозможно, нечеловечески печальному – понял за одну секунду, что все это время думал куда-то совсем не туда, и потупился еще сильнее.

– Хорошего же вы обо мне мнения.

– Мне показалось... вы так странно умалчивали о его смерти...

– А что о ней распространяться? Я узнал из письма знакомых, сюда даже заезжать побоялся. Откуда вы только про этот солдатский комитет взяли?

– Да вы совсем зеленый были, когда об этом…

– А вы бы не были зеленый, – оборвал он меня.

Дальше я решил молчать.

– Это Навроцкий вас надоумил?

Я молчал. Он прошелся по комнате. Потом еще пару раз.

– Ладно. Я зря вспылил. Вы же сыщик. Если бы вы не совали нос куда не надо, то что ж вы были бы за сыщик.

Я наконец решился поднять на него глаза. Он был взволнован, но как будто не зол.

– Ладно-ладно, я не обижаюсь. Меня задело, что в ваших словах есть доля правды. Вся эта нервотрепка с солдатами, конечно, не могла на его нервах не отразиться. Он крепкий всю жизнь был, здоровый как бык. Ему ведь едва за 60 было. А тут за лето так сдал, два приступа и все.

Раздался еще один раскат, такой отчетливый, что можно было слышать, как небо раскалывается на мелкие куски. Полоснула молния и на секунду осветила комнату. Венславский налил себе киселя, или квасу, или что у него там еще в леднике было, и тяжело опустился на кушетку. Только было успокоившийся щенок поглядел на него, пару раз вильнул хвостом и отошел к другому краю кушетки.

– Солдаты эти… Да знали бы вы, сколько раз я сам все так представлял. И что сам там был, представлял. Как бы все повернулось, если бы я осмелился к отцу приехать. Быть бы виноватым, как легко бы все было. Раздобыть пистолет да выстрелить в рот. А так повода нет, просто все время жить тошно.

Я, кажется, даже не спрашивал, что он имеет в виду, он сам все выложил. Оказалось, ха-ха, все это время он был банкротом. Отец жены дал Венславскому долю в деле, но в 29-м эти деньги пропали. Отец жены от пережитого слег и скоро умер, а когда экономика пришла в себя, Венславский, как ни старался, не смог завести дела нормально.

– Стартовый капитал, чтоб его. Ну это ладно, под имя что-то давали, а наводок-то правильных под имя не дадут. Открыл магазин с низкой арендой – район пошел под снос. Купил дешево партию станков – госкомпания перешла на другой тип.

Венславский вдруг заплакал. Гром еще раз шарахнул так сильно, что я подумал, сейчас вылетят окна. Мы еще посидели молча. Венславский вытер глаза платком. Дождь валил стеной.

– Не кутил и не пьянствовал, как вы, может, подумали, честно пытался то одно дело завести, то другое, и каждый раз прогорал. Как будто фарс какой-то пересказываю, нелепость какая-то, а не жизнь. Если бы не война, мы бы сейчас побирались. Были кое-какие связи в Берлине, и вот мне выдали кредит на это пустое место, и я сижу здесь и знаю, что дальше мне уже ехать некуда. Больше мне денег никто не даст. Если война продлится еще год, то мы просто умрем здесь от холода и голода.

– Ваша жена что-нибудь подозревает?

– Что-то, вероятно. Сложно не заметить, что денег все меньше и меньше. И так годами. Но она по-другому воспитана, она привыкла, что мужчины выпутываются из передряг, а не погибают в них. Не думаю, что она знает, как выглядит мужчина, который все проиграл.

Он все пил этот свой квас и пил. Когда только заготовить столько успел.

– Что самое смешное, я, когда в армии был, сам в солдатский комитет вступил. Да, вот так. Офицера, который был полковым врачом у нас, солдаты поперли с должности, потому что он отказывался им больничные давать. По больничным они в увольнительные в бордель ближайший ездили. Уговорили меня баллотироваться – все-таки я в медицинском один курс отучился до призыва. Ну провели голосование. Выбрали. Смешно?

Я сказал, что не очень.

– Ну да, не особо. Да это продлилось-то пару недель. Потом весь наш полк разбежался, и я сам прямо так, без бумаг, в Москву поехал.

За пять минут он получил мотив и одновременно с этим стал человеком, которому ни за что в жизни не провернуть убийства. Мне стало так тяжело его слушать, что голова сползла на грудь. В этом самобичевании не было ни капли обаяния, хотелось только уйти и больше никогда не видеть ни этого человека, ни его семью. Мы еще посидели молча, дождь стал стихать.

– Лида мне знаете что наутро сказала? «Это наверное, ошибка планировки, что в доме все так жутковато выглядит».

– Нет, планировка у дома отличная, – слабым голосом продолжил за меня Венславский

Потом поднялся меня проводить. Минута чудовищной слабости прошла, и теперь он только виновато улыбался.

– Я слышал, сейчас модно уезжать в Аргентину. Слыхали про такое?

Венславский рассеяно пожал плечами.

– Путь, говорят, неблизкий, но приятный. Надо выехать в Италию, а оттуда в Марокко. Потом сесть на теплоход, и вот вы уже в Аргентине. А? Как вам такое? По-моему,