«Мышка, – ласково прошептал он, – мышка»… В эту ночь он был очень счастлив, счастливее, удовлетвореннее и свободнее, чем когда-либо до тех пор во время его супружеской жизни. Он лежал рядом с Эвелиной, как любил, обвив рукой ее бедра, и думал о том, как хороша была бы их совместная жизнь, если бы Эвелина была не так сдержанна. Многие женщины только начинают жить после второго ребенка. Он погладил ее по лицу – ее рот все еще был открыт. Он хотел бы увидеть свою жену с ее новым лицом, с этим открытым ртом. Но он не рискнул зажечь свет.

– Спокойной ночи, мышка, – прошептал он.

Он был благодарен ей за то облегчение, которое она дала ему, за то, что теперь он мог заснуть без снотворного.

Он проснулся рано, так как не принял веронала. Занавески раскрытого окна слегка надувались, на улице все еще было серо и тихо, так тихо, что слышен был воробьиный щебет, а тележка молочника, прогрохотавшая по улице, казалось, шумела слишком сильно, гораздо больше, чем было нужно. Некоторое время Дросте лежал спокойно, глядя на спящую жену. Даже во сне она выглядела усталой. Ее подушка была измята, и одеяло соскользнуло с нее. Он осторожно приподнялся и прикрыл Эвелину. Потом в течение двадцати минут он обдумывал то, что собирался спросить и сказать во время заседания. Он создавал в уме целые диалоги, в которых свидетели и члены суда давали ему именно те ответы, которые ему были нужны. Потом, затаив дыхание, чтобы не разбудить Эвелины, он встал и, держа в руках ночные туфли, на цыпочках прокрался в ванную комнату, чтобы заняться своим воспаленным охрипшим горлом. Когда он был одет и вышел в столовую, чтобы позавтракать, Клерхен уже сидела в ожидании на его стуле.

Каждый день завтрак начинался одной и той же церемонией. Слепо и рассеянно он направлялся к стулу, садился прямо на мягкие и теплые коленки Клерхен и сразу же вскакивал, как укушенный тарантулом. Оглянувшись, он находил на своем стуле Клерхен и разражался ужасными упреками по адресу «дамы сыгравшей с ним такую штуку». «Дама» визжала и хохотала до слез. Затем он брал ее на колени и начинал запихивать свой собственный завтрак целыми ложками в ее жадно разинутый ротик. После того, как он стирал яичный желток с ее подбородка, они, взявшись за руки, отправлялись в детскую, проинспектировать ее маленького брата, лежавшего в своем детском костюмчике, как распаренный узелок. Ежедневно оба выражали свое негодование по поводу того, что этот младенец еще не совсем освоился в доме, после чего Дросте, поцеловав обоих детей, шел в кабинет и собирал свой портфель, готовясь отправиться в суд. Это был тот час дня, когда дети целиком принадлежали ему, и он всегда чувствовал новый, горячий прилив энергии для первых часов процесса. Однако сегодня утром его настроение поколебалось. Раздался телефонный звонок, и Вероника вошла в комнату, как говорила Эвелина, «скроив физиономию». Вероника страдала постоянным недоверием по отношению к своим хозяевам. Всю свою жизнь Вероника служила только у лиц высшего класса. До сих пор она все еще не была уверена, принадлежали ли Дросте к высшему классу, и малейшей случайности было достаточно, чтобы возбудить в ней подозрение не стряпает ли она теперь для людей, стоящих ниже, чем Гаммельсы из Геттингена или Боттельгеймсы с Альзенштрассе. Судья и его жена испытывали постоянные затруднения, стремясь убедить Веронику в том, что они действительно культурные люди из хороших семейств.

– Звонит газовая компания. Если не будет уплачено по счету, они закроют газ, – заявила Вероника.

– Господи ты Боже мой! – воскликнул Дросте. Разве он не оплачен? Но ведь я…

Вероника поглядела на него точно так, как он сам взглянул бы на грабителя, старающегося выпутаться при помощи ложного алиби. Закрывшаяся за ней дверь хлопнула. Дросте бросился к письменному столу. Газовый счет мирно лежал рядом с чеком, который он выписал, чтобы покрыть его. Дросте был настолько раздосадован, что отправился прямо в спальню и разбудил Эвелину. Потом он пожалел об этом. Она выглядела такой невинной и беспомощной, так послушно попыталась сразу встать, чтобы исправить свою забывчивость.

В омнибусе, по дороге в Моабит, он вскользь размышлял о том, что брак в сущности очень странен. Ночью вы обнимаете трепещущую любимую женщину, а утром устраиваете ей скандал из-за газового счета. Странно. Всегда, когда процесс затягивался на несколько дней, зала суда принимала небрежный, почти домашний вид. Те же самые лица на скамьях присяжных заседателей, на местах прессы и среди публики. Обвиняемый входил той же привычной походкой, и та же самая муха, что и во все остальные дни снова изводила прокурора.

Первым, что случилось в четверг, было то, что Брезита не могли найти. Свидетель Брезит, как сообщил Дросте судебный чиновник, на обязанности которого было следить за вызовом свидетелей, действительно являлся владельцем маленькой лачужки и огорода в Грюне Вейде, но уже больше чем пять месяцев тому назад он отделался от этого имущества и уехал в Виттенберг, где работает на бумажной фабрике. Защитник Руппа вскочил на ноги.

– Я считаю, что суд может обойтись без этого свидетеля! – воскликнул он.

– Обвиняемый уже сказал мне, что в действительности он провел ночь не у Брезита. Это была бесцельная и неуклюжая ложь. Но незачем доказывать алиби. Мы знаем, что Руппа не было дома в ночь накануне смерти его матери. С другой стороны мы знаем также, что, он был дома, когда она съела суп, оказавшийся роковым. У нас нет никаких возражений против вызова Брезита, но это будет только новой бесцельной отсрочкой…

– Я совершенно согласен, – прохрипел Дросте. Но тем не менее мы все хотели бы знать, где именно провел обвиняемый ночь на 14 октября?

Фрау Рупп сидела выпрямившись и открыв рот глядела на мужа. Очевидно, его ложь была для нее полной неожиданностью. Рупп медленно поднялся и приготовился ответить на вопрос. У его защитника был оскорбленно- удовлетворенный вид. Казалось, он хотел сказать: «Ну что я вам говорил?»

– Если ваша честь желает знать, так я спал на скамейке в Тиргартене, – сказал Рупп.

– Вот как? А почему вы не вернулись домой?

– Очень просто. Потому что я не мог больше этого видеть… не мог смотреть, как мучилась женщина… а потом, эти ссоры всю ночь напролет…

– Вы хотите сказать, что не могли больше выносить вида страданий вашей матери? – спросил Дросте, облекая ответ в юридическую форму.

– Нет, я хочу сказать