она не вздумает рожать в суде», – подумал Дросте. Он чувствовал, что в воздухе висит что-то, что он мог только ощутить, но не мог понять. Было уже больше пяти часов, и он закрыл заседание.

– Обвиняемая устала, – заявил он, бросив извиняющийся взгляд в сторону скамьи прессы. – Завтра мы приступим к заключительным речам.

Он удивился сам себе и своему неуклюжему образу речи с недавних пор. Он был эстетом и любил красоту, культурную утонченность, книги, музыку, мягкую и беспомощную нежность Эвелины. С грустью в глазах он посмотрел на фрау Рупп, которая без всякого выражения, в полной забывчивости глядела на свои руки. Надзирательнице пришлось взять ее за плечо, прежде чем она сообразила, что теперь ей нужно уйти. Зала суда очищалась быстро, как театр после скверной пьесы. Дросте обрадовался, найдя Марианну, когда вернулся домой. В передней пахло цветной капустой Вероника снова оставила дверь в кухню открытой.

Марианна была в замечательно жизнерадостном настроении. Она рассказывала один анекдот за другим, по мере того, как они приходили ей в голову, и приписывала их всевозможным знаменитостям. Дросте смеялся, от этого у него болело горло, а рубленое мясо тоже было слишком наперчено. Он смотрел на Эвелину и подозревал, что от нее ускользает истинная соль рассказов Мариананы. Он подумал также о том, что сегодня вечером Эвелина выглядит лучше, чем когда либо. Ее щеки порозовели, в белках глаз был синеватый отлив, совсем такой, как когда-то, еще до рождения детей. Дросте был эстетом. Эти тонкие оттенки доставляли ему удовольствие. Пасторальная симфония. Сероватый ландшафт Коро. Глаза Эвелины и ее нежные и всегда чуть-чуть опущенные плечи…

Дросте только собирался предложить им обеим пойти вместе в кинематограф, как выяснилось, что они уезжают на уик-энд в Гельтоу. На минуту он почувствовал разочарование. Ему хотелось бы попросить Марианну остаться и прийти на процесс. Но в тот же миг он почувствовал также облегчение. Он отложил окончательное решение процесса потому, что сегодня утром у него появилось смутное, неясное ощущение, что еще до завтрашнего утра он ясно и просто разберется в новом положении вещей. Это новое положение создалось тогда, когда выяснилось, что Рупп лгал не только суду, но также и своей жене. Дросте чувствовал, что ему будет совсем не вредно провести сегодняшний вечер в одиночестве.

Когда Эвелина вышла из комнаты, Марианна осталась с ним. Он сразу же рассказал ей, в каком положении находится теперь процесс.

– Если бы я была на твоем месть, я отправилась бы взглянуть на эту вдову Онхаузен, – сказала Марианна, попыхивая сигареткой в длинном зеленом мундштуке.

– Зачем? – спросил Дросте.

Марианна подумала с минуту, и ее ответ, по-видимому, не имел никакого отношения к его вопросу.

– Ты не очень хороший психолог, Пушель, вот и все, что она сказала, и ее слова звучали и туманно и насмешливо. Но она употребила старое прозвище, которым называла его во времена их близости, и Дросте почувствовал внезапное желание прикоснуться к ней, ощутить ее теплую кожу.

– Что ты хочешь сказать? – глухо спросил он.

– Ты принадлежишь к тем счастливым людям, которые не имеют понятия о ревности, – ответила Марианна, задумчиво глядя на него.

Прежде чем он успел ответить, Эвелина, совсем уже одетая, показалась на пороге. Он заметил, как она возбуждена, и нежно улыбнулся – его тронуло то, что для нее поездка в Гельтоу является таким крупным событием. Он напутствовал их на дорогу, когда они были уже на лестнице, и вернулся обратно в квартиру.

– Откройте окна, Вероника, – распорядился он.

После недолгой борьбы с самим собой он закурил трубку. Теперь, когда квартира была всецело в его распоряжении, она показалась ему больше и удобнее. Он включил радио, встретившее его четвертой симфонией Чайковского, и начал ходить взад и вперед по комнате. Было уже больше половины девятого, когда он накинул пальто и вышел из дому.

Был прохладный вечер, северо-восточный ветер вздымал клубы пыли и крутил их вдоль по улице. Дросте остановил первого встреченного им полицейского и спросил, как попасть на Риттергассе. Ему сказали, что это недалеко от Александерплац, и он поехал туда по подземной железной дороге. Он подождал в холодном, затхлом воздухе подземной станции, вошел в пустой вагон, поехал, вышел, подождал, пересел, продолжал путь, пересел, поехал дальше, вышел. Все это время его мозг был совершенно пуст. Он мысленно повторял, как припев глупейшей песенки, слова рекламы сапожной мази, висевшей в вагонах, и ни о чем не думал. Редко ему удавалось так отдохнуть.

Теперь он стоял на Александерплац и моргая оглядывался по сторонам. Здесь билось одно из многочисленных сердец Берлина: свет, шум, движение, народ, толпа, лица, голоса, гудки, газеты, рекламы. Дросте взял такси и доехал до 10-го номера на Риттергассе. Он ехал по неизвестным улицам, грязным, нищенским улицам, названий которых он никогда не слышал, но на пути он узнал женскую тюрьму, в которой был однажды, еще в бытность свою молодым адвокатом. За углом окружающее несколько улучшилось. Дальше из многих домов выходили девушки, а потом улица снова изменилась к худшему, и такси остановилось.

Дросте выглянул и увидел пивную «Голубой ёж». Это была маленькая пивная в погребке, выглядевшая как тысячи других берлинских пивных. Спускаясь по четырем ступенькам вниз, судья уже жалел о своей экспедиции в северную часть Берлина. Она была просто результатом переутомления, так сказать, идеей лунатика. Полированная дверь была закрыта желтоватой занавеской. Когда Дросте вошел, его встретил характерный запах холодной жареной картошки, пролитого пива и застарелого сигарного дыма. В первой комнате помещалась стойка. За покрытым цинком прилавком стоял трактирщик, разливавший пиво. Это был здоровенный толстый парень с обнаженными до локтя мускулистыми, татуированными руками. Он очень напоминал Руппа не лицом, но общим типом. Около стойки стояло несколько человек. Дросте смущенно бросил им «добрый вечер» – и быстро прошел на половину, предназначенную для более чистой публики. В ней было пять столов: круглый посередине комнаты, длинный у стены и три других, маленьких, расставленных как попало, где было место. За двумя играли в карты. На длинном стоял род клубного символа – чугунная статуэтка юноши, державшего флаг. За этим столом сидели очевидно, завсегдатаи из зажиточных рабочих, рассказывавшие анекдоты и толковавшие о политике. Дросте сел за свободный столик и заказал бокал пива. Грязный, ужасающе косивший лакей принес ему пиво. Скоро пришли еще три человека, и уселись за круглым столом.

– Фрау Онхаузен! – позвал один из них.

В ответ на это в задней стене комнаты раскрылась дверь, завешенная занавеской из клетчатой красной бумажной ткани, и