— Я всю жизнь посвятил исправлению этой ситуации, — сказал Ласло.

— Полно вам, мистер Ласло, — примирительно сказал сэр Гарольд. — Одна из отличительных особенностей этой войны в том, что уж очень многие участники оказываются не тем, кем поначалу кажутся. Герр Гитлер — не немец, а австрияк. Мистер Сталин — не русский, а грузин. Даже наш премьер-министр, мистер Черчилль, наполовину американец. — Майор отпил воды из стакана.

— Мой отец из Вены, — сказал Ласло. — Но я считаю себя чехом. Чешский — мой родной язык. Я вырос на преданиях о чешских героях, о Шарке, о Вышеградском утесе, о Градчанах, древнем замке богемских королей. Чехословакия столетиями боролась против немцев. Они пытались запретить наш язык, растоптать наш народ. Колонизировали Богемию и Моравию, запрещали играть в театрах чешскую музыку. И хотя мы славяне, они угоняли самых белокурых и голубоглазых наших девушек для своей злодейской Лебенсборн,[65]а остальных чехов хотят обратить в рабов, как и всех славян, кого не убьют. Откуда, в конце концов, происходит ваше английское слово slave,[66]как не от славян? — Ласло повернулся к Рику: — Да, мистер Блэйн, это личное. И всегда было личное. И вы смеете меня осуждать — вы, кто не испробовал ни минуты гостеприимства Рейнхарда Гейдриха и ему подобных! Вы, кто не видел, как убивают ваших любимых — только за то, что вы их любили…

— Зря вы так уверены, — пробормотал Рик.

Ласло, впрочем, его не услышал.

— Вы из страны, которая никогда не знала тягот войны, ваш народ не вырезали, на вас никто не нападал. Вы, с вашим джазом и небоскребами, с вашими неграми и чикагскими гангстерами. Вы, надежно защищенные барьером Атлантического океана. В то время как мы, чехи, живем в самом сердце Европы, окруженные врагами, тоскуя о свободе! — Ласло заломил руки. — Вы говорите, это мое личное дело? А я скажу — это должно быть и вашим личным делом!

— Может, так оно и есть, — сказал Рик.

На секунду Ласло умолк. Затем сказал:

— Вы говорите о моей жене. — И это было утверждение, а не вопрос.

— Джентльмены, — вмешался майор Майлз, — может, стоит вернуться к делу?

— С радостью, — согласился Рено. — Дело — это мы, французы, понимаем. Но мы еще не обсудили вопрос о расплате?

Все притихли, даже майор Майлз.

— Сдается мне, — продолжил Рено, пользуясь тишиной, — что немцы просто так с убийством Гейдриха не смирятся. Во всяком случае, раньше они не проявляли такой склонности. На Балканах, если партизаны Тито убивают фашиста, за это умирает сотня мирных жителей. Наш план взорвать Гейдриха в кабриолете, пока он раскатывает по Праге, прекрасно осуществим. Но как быть с жизнями ни в чем не повинных людей? Как быть с репрессиями?

Повисло молчание. Ласло вроде бы смущен. Майор вроде бы раздосадован. Рено не отводил взгляда.

— Ну и кто из нас сентиментален? — спросил его Рик.

— Не сентиментален, — ответил Рено, — а прагматичен. Есть разница.

Сэр Гарольд прочистил горло.

— Вы полагаете, — спросил он таким тоном, будто оскорбился, — что мы не рассматривали такую возможность?

— Именно это меня и тревожит, майор, — сказал Рено.

Стук в дверь объявил о приходе адъютанта с бумагами на подпись майору Майлзу. Тот отвернулся, и заговорил Рик:

— Вы все это сами навыдумывали или подсмотрели у Руба Голдберга?[67]Я к тому, что это глупейшая затея из всех, какие я видел. Во-первых, слишком сложно. Впутано слишком много людей, а значит, будут утечки. Уйдет элемент внезапности. — Рик в волнении закурил новую сигарету. — К тому же слишком опасно. Вы говорите, группа во главе с Ласло должна просочиться к немцам в тыл. Малейшая накладка — и всех заметут за несколько часов. Хуже того, Ильза, мисс Лунд, будет заперта в Праге, где ее расстреляют, едва операция полетит псу под хвост. Если Ласло возьмут живым, даже если он каким-то образом выстоит под жесточайшими пытками, долго ли они будут вычислять, что у них в руках и его любимая жена? Может, чтобы спасти свою шкуру, Ласло и не запоет, но будет заливаться как Кросби,[68]чтобы спасти Ильзу. — Рик пожалел, что не может выпить прямо сейчас. — Ничего не выйдет, — продолжил он. — Вовлекали меня в разные бредовые планы, но ваш, майор Майлз, обскакал всех.

— Мсье Блэйн… — начало было Ласло, но Рик его оборвал.

— А вы… надо было мне улететь с Ильзой и оставить вас гнить в Касабланке, — гневно сказал он. — Я думал, что мы заключили сделку, и вижу, что вы меня кинули. — Рик сел. — Все, я закончил, — сказал он. — По-моему, все понятно.

— Нет, Ричард, — мягко сказала Ильза. — Все не так.

Все взгляды устремились на нее.

— Ричард, — продолжала она. — Я хочу, чтобы ты меня выслушал. По правде выслушал.

Ее пристальный взгляд не оставил Рику иной возможности.

— Всякий раз я слышу новую байку, — ответил он, безуспешно стараясь не поддаваться ее чарам.

— Сейчас не время для игр! — взволнованно начала Ильза. — Я иду на это не потому, что меня попросил Виктор, и не потому, что англичане попросили. Я иду на это, потому что так хочу. Ради себя и ради моей семьи. Ради отца.

Ее глаза горели, как не горели со времен Парижа. Тогда они горели любовной страстью. Ныне — страстью иного рода.

— Помнишь, тогда, в Париже, ты меня спрашивал, где я была десять лет назад?

— Да, — ответил Рик. — Ты сказала, что носила скобку на зубах.

— Так и было. Скобку купили родители, которых я ужасно любила. Я была просто глупая пятнадцатилетняя девчонка, но уже понимала, какой великий человек мой отец и какую важную работу он делает для нашего короля и для страны-. В эти десять лет я все больше им гордилась, он продвигался в правительстве все выше и дошел до самого министра обороны. Быть дочерью Эдварда Лунда — самый большой почет, какой я могла вообразить, пока в Париже не стала женой Виктора Ласло.

— Через несколько недель после того, как немцы вступили в Прагу, я бежал в Париж, — вмешался Ласло. — Печатные станки работали до последнего, но что было толку? Подполье умоляло меня уехать и рассказать миру, каковы на самом деле немцы и что они планируют сотворить с остальной Европой. В Англию я не хотел из-за Чемберлена и Мюнхенского пакта. В Швеции, наверное, было бы безопаснее. Но Франция, казалось, так же решительно восстала против Гитлера, как и я.