— Да уж в наше время было иначе, — согласился Гмыря. — А приемник-то где? Он ведь какой-то сверхмощный приемник купил…

— Продал! Наш приемник чего угодно брал; купили за полцены, мой фирмачу-то какой-то карбюратор поставил, он умеет чего там такое ставить, что бензин экономит, ну фирмач и отдал задарма, такой был приемник, такой приемник…

— А кому еще он такие карбюраторы ставил, Клавдия Никитична? Глэбб, американский фирмач, не просил его об этом?

— Да если б и попросил — мой американцев за версту обходит, нам же объяснили, какие у них люди есть, неровен час — провокация, а это пострашней водки, разве не знаем…

— В данном случае водка страшнее, — сказал Гмыря и поднялся, — куда как страшнее, это уж вы поверьте мне…

— Здравствуйте, моя фамилия Проскурин, зовут меня Михаил Иванович, звание — подполковник. Мне бы хотелось поговорить с вами о том времени, когда вы работали в Луисбурге.

— Пожалуйста, Иван Михайлович, — суетливо ответил Парамонов.

— Скорее, Михаил Иванович, но если вам удобнее величать меня таким образом, я в обиде не буду.

— Простите, у меня всегда имена путаются.

— Ну это не самая страшная беда… Скажите, вы там встречались с американским бизнесменом Глэббом?

— Вы меня подозреваете в чем? Это допрос?

— Нет. Я не имею права допрашивать вас, потому что вас ни в чем не обвиняют, во-первых, и не привлекают в качестве свидетеля, во-вторых. Это — беседа, и вы вправе отказаться отвечать на мои вопросы…

— Я не помню Глэбба, истый крест, не помню!

— А вот его фотография.

Парамонов взял маленькую фотографию, поднес ее близко к глазам, прищурился еще больше:

— Такую крохотулю и не разглядишь толком.

— А за рулем как же ездите?

Парамонов вскинул голову, побледнел:

— За рулем я езжу в линзах.

— Меня интересует только одно: после задержания никто не приезжал в участок спасать вас?

— Нет! Я был ни в чем не виноват! Я был трезв! Меня не надо было спасать!

— В тот день вы, действительно, не пили?

— Ни капли!

— А накануне?

— Тоже ни капли.

— Ой ли?

— Клянусь, ни капли! Я пью редко!

По тому, как Парамонов испуганно врал, Проскурин до конца понял — не он. Плохой человек, нечестный, пьяница, только к ЦРУ отношения не имеет, наверняка не имеет…

— Я уплатил им деньги, — тихо, с болью сказал Парамонов, — они там все взяточники и вымогатели, говорят, без очков нельзя…

— Сколько же вы им уплатили?

— Сто семьдесят пять. У меня было всего пятьдесят, я одолжил у друзей, и тогда полицейский порвал протокол медицинского осмотра…

— Вы не помните, как звали врача?

— Да разве до этого мне было?! Красивая женщина, тоже, кстати, в очках…

— И никто из иностранцев вам не предлагал помощь?

— Об этом-то я бы во всяком случае сказал. Поймите мое состояние! — взмолился Парамонов. — Остаться без прав в Африке — конец карьере!

— Чему конец?

— Работе, — поправился Парамонов, — я ж не успею никуда! А при тамошней жаре пешком не походишь! А концы громадные! Я бы подвел коллектив! Они ждали от меня оперативности: туда сгоняй, сюда успей!

— Более всего они, верно, ждали от вас честности. Мы навели справки, и вот что выяснилось: если бы вы рассказали все честно, наши юристы доказали бы луисбургским властям, что вы прошли нашу медицинскую комиссию и наша медицинская комиссия, входящая в международную конвенцию, позволила вам управлять автомобилем, таким образом, никто не имеет права предъявлять вам какие бы то ни было обвинения… Больше надобно уважать себя, а главное — то дело, которому служишь… А вы — взятку давали, абы карьера не кончилась.

— Вы сообщите обо всем в «Межсудремонт»? — совсем тихо спросил Парамонов.

— К сожалению, я не имею на это права, конституционного права, а то бы сообщил, наверняка сообщил.

— Здравствуйте, Андрей Андреевич.

— Здравствуйте, — ответил Зотов.

— Я бы хотел, чтобы вы помогли мне разобраться в здешней ситуации, я — Славин Виталий Всеволодович.

— Так это не ко мне.

— Все говорят, что вы лучше других чувствуете ситуацию — особенно в связи с Нагонией, наши поставки, их цикличность…

— Обо всем этом можно прочитать в наших отчетах. Только смысл… Пиши не пиши, воз вряд ли сдвинется.

— Почему?

— Да потому что глупим.

— Это умеем, — согласился Славин. — Только в данном случае хорошо бы уцепить главное звено: в чем глупим? Как поломать глупость? Положение в Нагонии заслуживает этого.

— Поломать очень просто. Портовые службы здесь нам задолжали пять миллионов. Ерунда, конечно, в сравнении с тем, что уходит на ветер, но по здешним масштабам — это деньги, а мы совестимся их потребовать, а коли не можете отдать, то хотя бы соблюдайте вежливость, обслуживайте наши суда, которые идут в Нагонию, пропускайте их первыми, не держите по трое суток на рейде. А мы миндальничаем, боимся, что нас неверно поймут, обидятся, а нас во всех здешних газетах поливают, как хотят…

— Боязнь обидеть — свидетельство силы, Андрей Андреевич, нет?

— Верно. Но каково нам будет смотреть друг другу в глаза, если задушат Нагонию? Из-за того в частности, что наши поставки идут с задержкой, а там тоже есть люди, которые умеют работать, которые уже сейчас говорят: «Русские много обещают, но не умеют сдерживать своих обещаний, график летит, мы горим из-за этого». Каково?

— Плохо. Куда как хуже.

— А мне здесь отвечают, что я — зануда и брюзга, а я не зануда, просто я чаще других езжу в порт, встречаюсь с разными людьми и убеждаюсь, что здесь решили: «Им можно сесть на шею».

— Вот вы мне и подскажите, как обо всем этом ловчей написать, ладно? У меня в два обед с одним приятелем, американский коллега, не видались с Нюрнберга…

— Дик?

— Да. Знакомы?

— Он приятель моего знакомца. По-моему, думающий газетчик, хотя обидно, спивается.

— Часа в четыре я за вами подъеду, ладно?

— Нет, в четыре я занят. Давайте-ка часов в девять.

— У меня?

— Вы где остановились?

— В «Хилтоне». Шестьсот седьмой помер.

— Шестой этаж?

— Да. Направо по коридору.

— Я знаю. Хорошо, в девять я к вам подъеду.

Пол Дик сел рядом со Славиным, выругался, буркнул: