– Вот ты своих и посылай, у тебя такие же, как и у меня.

– Да я бы послал, но туда только детей погибших офицеров берут. Ксения, смотри, они уже ступили на дорожку, как бы потом ты не жалела… – ответил твой отец.

Я тогда не придал этим словам значения, но они почему-то хорошо врезались мне в память. На какую такую дорожку мы с братом ступили – я тогда не понял.

Учились мы плохо. Бегали со школы, часто прогуливали. Мы еще и подрабатывали – пасли соседскую корову. А муж соседки был директором магазина, поэтому у них были деньги, но самым главным было то, что у них был хлеб. И вот кусок хлеба с медом она нам давала в конце дня. Мы с братом поровну разламывали, хотя каждому хотелось съесть весь ломоть. Но мы всегда оставляли кусочек для сестры и матери.

Почти до заморозков мы пасли корову, и в школу нам ходить не хотелось. Мы лазили по колхозным садам и огородам, воровали, нас били, и в один момент, когда попали в облаву, судили нас обоих. Здесь мы уже отсидели в колонии. Еще в колонии брат связался с дурной компанией, которая уже не в первый раз сидела за воровство и грабеж. Но так как больше в колонию попадать я не хотел, выйдя на свободу, перестал уже в эту ватажку входить. Пошел проситься на работу. Но какой я был тогда работник? Но мне повезло, мне пошли на уступки и взяли меха качать. Мне нравилось смотреть, как куют. Иногда давали поковать, иногда посылали работать с плотниками или с каменщиками. Так я потихоньку работал и отошел от этой ватажки вороватой. А брат пришел из колонии, но на свободе пробыл недолго – быстро вернулся обратно, а затем вновь и вновь… А потом и в тюрьму загремел. Дело дошло до бандитизма. Так он где-то и сгинул… Вот видишь, все это – война. Все ее отголоски. Я давно хотел с тобой встретиться, вот случай и подвернулся.

Когда мать умирала, она просила, чтобы я перед твоим отцом извинился, что глупость она сделала большую. Я запомнил те слова, которые говорил тогда твой отец. Оказывается, после того, как взяли нас в колонию, твой отец стал ходатайствовать, и он добился вызова с Суворовского военного училища. И этот вызов пришел на военкомат, который должен был направить нас туда, но нужно было согласие матери.

В тот день они с военкомом пришли и долго уговаривали мать, чтобы она отпустила нас с братом в Москву в Суворовское училище. Может быть, это судьба такая… Ее материнская любовь не позволила так далеко отправить своих родных сыновей. Не понимала она тогда, что для нас это, возможно, было бы самым лучшим решением.

Мать перед смертью просила меня, чтобы я извинился перед твоим отцом. Он искренне заботился о нас, дорожил дружбой и чтил память нашего отца. А она, помню, сильно тогда себя кляла, говорила, что дура была, жалела, что не отпустила. Но я-то перестать воровать, только за Вовку у нее душа все равно болела.

Хотелось мне прийти к Петру Федоровичу, упасть в ноги… Да не знаю, постеснялся, опасался. Я передаю тебе извинения наши и материны.

После того, как мать мне это рассказала, я обещал себе, что если будет у меня сын, обязательно станет офицером.

Вскоре я женился. Жена у меня очень хорошая, работящая, красавица к тому же. Живем дружно, родился у меня сын. Я приложил все усилия, чтобы сын был в достатке. Работал и каменщиком, и штукатуром, и плотником, и шабашки брал. И по субботам, и по воскресеньям работал. Сын у меня был одет, обут. Я его только об одном просил – учиться.

Школу он закончил почти с отличием, две четверки было. Поступил в училище, вот теперь офицер. Девушка есть, дело молодое, может, женится, внуки будут. Давай еще с тобой выпьем за наших детей, а может, за внуков. Чтобы им не пришлось пережить то, что пришлось пережить нам. Ведь мы – дети войны. Сколько наших сверстников погибло, когда разряжали снаряды, мины, интересно же было нам тогда. А сколько стали инвалидами? Дай Бог, чтобы нашим детям не пришлось…

Хоть сын у меня и офицер, я хочу, чтобы ему не пришлось воевать. Давай выпьем за наших детей, за наших внуков.

Мы выпили, помолчали, и я подумал: пускай нашим детям не придется воевать, не придется чувствовать ни голода, ни холода, ни войн… Но мы были тоже в то время счастливы. А игрушками у нас были пистолеты, автоматы и даже пулеметы. Стреляли мы из них, милиция нас ловила, отбирала оружие и отпускала. Получали по подзатыльнику от нашего участкового. Как сейчас помню, дядя Ваня Морозов, добрейшей души человек, воспитатель он был, и друг, и учитель, и все он знал, и всех понимал. Если бы не он, очевидно, многие из нас побывали бы в колонии. Пошли бы по той же дорожке, по которой пошел брат Анатолия, который не свернул с этой кривой дорожки. А дядя Ваня многих наставил на путь истинный. Из наших сверстников, хоть поселок и небольшой, я знаю много вышло и ученых, и инженеров. И будут также создавать блага для будущих поколений. А мы что смогли, то сделали.

Мне приятно было смотреть на Кубань, как она течет, какая она тихая, подобно барсу, который готовится прыгнуть, Кубань словно отдыхает перед тем, как уйти в море. А может быть, она дальше понесет свои воды, и мы, может быть, скоро тоже пойдем в тот океан, который называется второй жизнью – нашими детьми.

1980 год… В то время я был уже инженер с опытом. Мне уже тогда было почти сорок.

Был я командирован в один из волжских городов, где мне необходимо было рассмотреть возможности завода для выполнения одного правительственного заказа. Общаться пришлось, в основном, с главным инженером.

Главный инженер был немногим старше меня, высокий, спортивного вида, но абсолютно седой. Возможности завода соответствовали требованиям.

Когда дела подходили к концу, ко мне зашел главный инженер и показал телеграмму, в которой сообщалось, что нам необходимо завтра явиться в министерство. У него был крайне озабоченный вид, он предупредил, что билеты уже заказал, и что мы поедем на поезде вечером. Ужин тоже заказал, возьмем его с собой. Сказал также, что за мной пришлют машину за полчаса до отхода поезда.

Встретились с ним мы уже в поезде. Поезд фирменный, спальный вагон, купе двухместное. Поезд тронулся, и мы заказали чай. Он достал бутерброды и традиционную по тем временам водку «Столичную». Поскольку с утра мы должны были явиться к министру, за ужином мы выпили всего по пятьдесят грамм. Разговаривали, в основном, о делах, но у нас нашлось немало общих интересов. К концу разговора я заметил, что он изменился: стал отвечать невпопад, имел вид какой-то растерянный, поэтому я предложил лечь спать.

Когда мы начали ложиться, он стал извиняться и предупреждать, что он ночью во сне разговаривает – попросил не обращать на это внимания. Я ему в ответ сказал, что я во сне даже иногда пою. Он шутку не принял, мы улеглись и выключили свет.

Лежа я начал обдумывать завтрашний день, как будет выглядеть мой доклад министерству, и уже практически заснул…

И вдруг с соседней полки раздался крик: «Мама, мама… Мамочка, мамуля, мама». Это был крик не ребенка, а мужчины. Я встал, включил свет и вижу, как главный инженер метается на полке, кричит, кого-то отталкивает и зовет мать: «Мама, мама». Я слегка потрогал его за плечо и позвал. Он открыл глаза, но я понял, что он меня не видит, и потряс его еще раз за плечо.