После премьеры ко мне подошла Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф. Она всегда была тонкая, очень деликатная, умная до потери пульса. Сама подошла ко мне – снизошла: «Валя, я вас поздравляю, вы очень хорошо сыграли эту Маргариту Людоедочку». И тут я решилась, хотя в театре была жесточайшая дисциплина и строгая иерархия, и сказала: «Да, Ирина Сергеевна, вы говорите, что я молодец, но тем не менее вы меня ни разу за шесть лет не пригласили в свои спектакли». Она улыбнулась: «Ну, посмотрим, а может быть, приглашу».

А они уже с Михаилом Семёновичем говорили о спектакле «Дядюшкин сон» и не знали, кого назначить красавицей Зинаидой. И Михаил Семёнович дал совет: «Да возьмите Талызину, она вам всё сделает хорошо!» И Ирина Сергеевна сказала: «Талызина когда хочет – она красивая, а когда не захочет – она некрасивая».

Так счастливо вышло, что она в моей хулиганке Людоед очке разглядела героиню Достоевского! Она дала мне Зинаиду в «Дядюшкином сне». Я получила настоящую роль, большую, классическую, о которой даже не мечтала. И начались мои хождения по мукам, потому что мою мать в спектакле играла Фаина Раневская.

Она поначалу невзлюбила меня. Не то чтобы уж совсем гнобила, но относилась плохо. А потом полюбила. У Фаины Георгиевны был очень трудный характер. Это сейчас она возведена на пьедестал.

Из-за Фаины Георгиевны однажды на репетиции «Дядюшкина сна» Ирину Сергеевну Анисимову-Вульф отвезли в больницу с воспалением лёгких на нервной почве. Фуфа – так называли Раневскую в театре – могла довести кого угодно! А ведь Ирина Сергеевна, дочь Павлы Леонтьевны Вульф, была для Раневской всем. Это к старости Фаина Георгиевна стала более терпимой и благодарной.

Как-то на репетиции она веером ударила по голове Юрия Александровича Завадского, коротко так, по лысине «бамс»! Я не присутствовала при этом инциденте, но в анналах театра это есть.

Они с Завадским были антиподами. Юрий Александрович – эстет, спокойный, иногда даже флегматичный, а Фаина Георгиевна отличалась безумным темпераментом, она вспыхивала как свеча. После того случая на репетиции, когда веер был использован не по назначению, Завадский бросил свои карандаши и вышел. Фаине Георгиевне пришлось уйти из театра.

Она считала Юрия Александровича бессердечным человеком и не любила его. Она мне рассказывала историю, как они были на гастролях где-то в Донецке. Стояла жара, в горячем воздухе висела угольная пыль, и Фаине стало нехорошо. Она попросила по пути заехать в поликлинику, чтобы сделать кардиограмму. Завадский остался ждать в машине. Врач сказал Раневской, что у неё стенокардия. Она, конечно, расстроилась, все эмоции были на лице. В машине Завадский спросил: «Что сказал врач?» Фаина назвала диагноз. Юрий Александрович помолчал, а потом вдруг запел: «Стенокардиии-и-и-ия, стенокардиии-и-и-я!» «У него нет сердца!» – сказала мне Раневская.

Фаина Георгиевна вернулась в театр в 1963 году. Она появилась через год или два после меня: поругалась в Пушкинском театре и перешла к нам. И для неё ставился спектакль. У неё талант был большой, и она всех мерила со своего уровня. Она иначе не могла. Ей все плохо играли. Увидев меня, она сказала: «Боже, какая некрасивая!» Мне это, конечно, передали. А я зажалась, как бобик, не разжималась вообще.

Однажды я заболела гриппом, и моя мама, простая женщина, предложила народное средство: «Валя, давай чеснок ешь, тогда быстро поправишься!» Я пришла в ужас: «Мама, какой чеснок! У меня репетиция!» Но мама всё-таки поступила по-своему: положила чеснок в котлеты. На репетиции я произнесла свою реплику: «Маменька!» Фаина Георгиевна, уловив чесночный запах, отшатнулась: «Ой, это ужасно!» Всё, я зажалась окончательно.

Шло время. Мы репетировали, но у меня ничего не получалось. В присутствии Раневской я просто цепенела и чувствовала себя, как кролик перед удавом. Руки-ноги отнимались, я даже слова произнести не могла.

Конечно, после всех этих комсомольских ролей и Людоедочки сыграть героиню Достоевского было непросто. К тому же я оказалась в таком аристократическом окружении. Ирина Сергеевна с Фаиной Георгиевной часто переходили на французский. А я учила немецкий и, естественно, сидела как тумбочка и ничего не понимала. Они говорили по-французски не из снобизма, это было естественно для людей их круга.

Уже пошли прогоны. И однажды ко мне подошла Ирина Сергеевна и сказала: «Валя, вы чувствуете, что проваливаете роль?» – «Да». – «Приезжайте ко мне сегодня домой, и мы с вами порепетируем: ещё раз пройдём по действию, по предлагаемым обстоятельствам, по образу!»

В тот же день я была у неё. Мы всё прошли, и ничего мне не помогло. А закончился этот длинный-предлинный день грубой прозой жизни: мне пришлось забирать своего напившегося в хлам мужа-художника из гостей.

В театре мне уже сшили потрясающей красоты платье: бело-розовое, воздушное, как пена. Затянутая в корсет, я пришла на грим. И наша гримёрша Елена Ивановна, у которой любимое словечко было «чичас», сделала мне лицо. Она только приговаривала: «Чичас мы носик подтянем, чичас мы бровки нарисуем, чичас мы паричок наденем!» Когда я в роскошном платье и гриме подошла к зеркалу, даже не сразу поняла. «Кто это? – подумала я. – Это я, Валя Талызина».

На сцене все уже были в костюмах, но моё появление вызвало настоящий фурор, потому что я полностью преобразилась. В последней сцене у меня произошёл прорыв: я как выдала со всей силой голоса и темперамента на весь зал: «Князь! Князь! Простите меня!» Фаина Георгиевна не удержалась: это же «Мелодрама!» А Ирина Сергеевна сказала: «Хорошо, хорошо!» Она почувствовала, что из меня хлынуло.

И началось выздоровление. Я и пела, и играла. Естественно, легко. И от моей зажатости не осталось и следа.

На гастролях Театра имени Моссовета в Париже «Дядюшкин сон» имел огромный успех. Про меня писали газеты, и зрители шли смотреть на «русскую красоту».

После «Дядюшкина сна» я поднялась на другую ступень в театре и стала артисткой Ирины Сергеевны. Она действительно ко мне хорошо относилась. Ставила спектакль «Затейник», и я играла главную роль. Потом она взяла «Последнюю жертву» и назначила меня Юлией Павловной Тугиной, а роль тётки Глафиры досталась Фаине Георгиевне Раневской. И тут уже она ко мне относилась хорошо.

Помню, я прибегала на репетицию взмыленная, красная, с какой-то съёмки или с озвучивания. И опять мне не давался первый выход. Сквозила какая-то фальшь. И Фаина Георгиевна это почувствовала, у неё ухо было гениальное.

Да и вся моя жизнь в тот момент не очень способствовала растворению в искусстве. Раневская ласково спрашивала: «Деточка, откуда мы сейчас прибежали? Вы как из бани!» Я честно отвечала: «У меня была съёмка, Фаина Геогриевна!» – «Деточка, ну как же можно бегать на съёмки, когда вы репетируете такую роль?!» Я промолчала. Раневская сказала: «Валечка, но ваша героиня пришла из церкви! Она молилась в храме, у вас звучание должно быть другое. Вы сходите туда». И я, конечно, пошла.