Я водворил хомячьи хоромы на место, налил воды в опустевшую поилку и положил в миску два орешка арахиса. Тем самым безо всякого злого умысла создал Хомячуре практически неразрешимую многоуровневою проблему: как съесть обожаемое лакомство, не расставаясь с припасами, ранее набитыми в рот? И при этом, заметьте, не потратить время на пережевывание захомяченной пищи! Потому что пока жуешь, арахис может сплыть, как и не было.

Вот откуда, скажите мне, у животного столько жизненного опыта? Ума не приложу. По яркости эта дилемма ни чем не уступала задаче «Как заполучить Крым и не поссориться со всем миром?». К сожалению, к этому времени задача уже была решена, но зато она оставляла Хомячуре простор возвеличиться. Я мудро оставил животное распоряжаться историческим шансом. Прикинул, что в худшем случае шлепну зверя по спинке, он сблеванет, а я приберусь.

34

Будильник по стойкости не уступил хомяку, он продолжал идти. Бегло. Я для верности несильно потряс его и услышал привычный стук. Только стук, ничего нового. Внутри ветерана, сколько помню себя и его, что-то живет слабо востребованным старым механизмом. Или невостребованным вообще. Судя по тому, как исправно он несет свою будильничью службу, это нечто совершенно ненужное, лишнее, какой-нибудь механический атавизм. Шестереночный аппендицит? Пружинный копчик? Нет, атавистические отростки и рудименты дребезжать не должны. Скорее всего, это случайно забытая мастером гаечка. Или подброшенная им же намеренно. Если судить по возрасту неугомонного агрегата, он вполне мог быть собран в жестокие времена часовщиком-вредителем.

Судьба лампы сложилась не так удачно. Теперь на ее абажуре есть боевая отметина. Увы, этим героическим местом она навсегда обречена смотреть в стену, и единственным, что хоть как-то смогло приглушить ламповую печаль, стал мой рассказ о людях, тайно награжденных и также тайно возвышенных. Конечно же, я умолчал, что у людских тайн всегда море свидетелей. А еще есть зеркала, которые помнят вообще всё.

Дабы не оказаться в положении лампы, пусть фигурально, и желая пусть со временем, но стереть с лица воспоминание о кошачьем визите, я второй раз в жизни посетил дежурный травмпункт. Причем всё тот же, что и впервые, в тот памятный, судьбоносный визит. Наскоро пересказанная в лицах история тридцатилетней давности про замаскированный под чирий третий глаз и последующие постигшие меня утраты имела буквально оглушительный успех у медсестры. Отсмеявшись, женщина пригрозила вытрезвителем, еще раз затвердив давно окаменевший факт о коварстве своего рода-племени. Я как-то сразу поверил в ее готовность измыслить пакость в ответ на забаву. Подозреваю, что вряд ли отделался бы «грёбаным алкашом», не окажись она чересчур занята. Или слишком ленива для составления и подписания протоколов. Видимо, мне не следовало так педантично и целеустремленно укреплять дух перед тем, как отправиться в путь. С другой стороны, как без этого, если знаешь, куда этот путь ведет. И к чему он порой приводит.

Вот же дура.

35

Я без всякого удовольствия вспоминаю лицо той медсестры. Как ни странно, оно миловидное, улыбчивое, какое-то домашнее и многообещающее. И то вспоминаю, как странно оно не переменилось в момент описания моего злого будущего в самые ближайшие часы. Тон, правда, стал другим, что правда, то правда. Словно его остудили быстрее быстрого. И я уже представлял себе утро не в жарких объятиях этой женщины, а в прохладе несвежего хлопка смирительной рубашки. Или из чего их там шьют. И вообще, сулит ли хлопок прохладу? Еще интересно, существуют ли зимние модели смирительных рубашек? На ватине для клиентов попроще, на кашемире для блатных? Или от кутюр? А ведь я такие видел на подиуме, в репортаже с недели высокой моды. Рукава, правда, с разрезами, но для умелого санитара это разве проблема?

Столько вопросов, а ответ один: медработник – профессия не для всех. Я бы точно не подошел. Моя мимика всегда идет в ногу с произносимым или мысленным текстом. А слова в унисон настроению. Настрой, слово, мина – это мой персональный почетный караул. Весь на виду. Безыскусен я, что до лицедейства.

Медсестра опустила уголок рта, перекосила пышногубый рот на другой угол и сразу же стала похожа на хрестоматийную сериальную, телевизионную мерзавку. На ту, что обманет мужа, разорит и вываляет в грязи падчерицу, но и сама в последней серии не справится с обстоятельствами и, в конце концов, с жизнью. Потому что наш сериал – последнее пристанище мнимой справедливости. Если, конечно, не считаться с мнением тех людей, что выстроили по воле и с подачи великих стыдный сериальный конвейер. Вокруг них совершенно иная реальность. Мы никогда не договоримся. Мы даже не услышим друг друга, не стоит даже пытаться. Нам точно не стоит. А вот нас окликать опасно. Как лунатиков. Можем пробудиться и свалимся прямо на головы.

Я миролюбиво рассматривал медсестру и думал, что эффектно, просто красиво справиться с кончиной мерзавки ей не удастся. Если только она не женщина продюсера. Тогда всё подправят как следует. И насрать на амбиции режиссера. Сценарист же вообще никто.

– Вали отсюдова, задохлик смешной, – процедила женщина через ту часть рта, что осталась на определенном природой месте, то есть наверху. – Добрая я сегодня, вот и радуйся. Под забором, мудило грешное, спать будешь. А мог бы как человек – помытый и спелёнутый, в вытрезвиловке. Но ты сам выбрал.

– А говоришь, что добрая, – нашелся я не очень находчиво, потому как сильно рисковал, провоцировал.

– Вали, говорят, – не купилась медсестра на провокацию.

И дай бог ей здоровья и неподкупности. По крайней мере, в таких вопросах.

36

Вот и сейчас лоб мой наморщен – это к иллюстрации о беспомощности во мне лицедея, – а мысль очевидно грустна. Жаль, думаю, что нет в доме третьей подушки. Очень впору пришлась бы сейчас третья. Подсунул бы ее к двум наличествующим под спину и оказался почти что в положении сидя. На полпути к подъему. И к подвигу. Или к поступку. То есть к кошке. Убил бы заразу, кабы хомяк хоть капельку пострадал. За будильник тоже следует ответить стерве. Лампа, обиженная тем, что ее увечье не взывает к отмщению, недовольно качает в мою сторону чуть скособоченным абажуром. Чтобы умилостивить ее – не одна ты такая, страдалица, – трогаю горбинку на носу: подарок двери, кошки… Совсем не подарок. По-хорошему, да и по заслугам следовало бы кошку прикончить. Но тогда не будет подвига. И поступка. Нет, будет поступок, но очень дурной. Да и прикончить по-хорошему вряд ли получится. Хозяева кошки опять же не будут в восторге. Значит, в конечном итоге всё будет очень даже по-плохому.

«И вообще, пошли вон, живодерские мысли!»

«Как скажешь. Отменили план».

«Не было никакого плана».

«То есть на пустом месте взъярился?»

«Да зае…»

«Стоп! Умница».

37

Сомневаюсь, чтобы в этот славный воскресный день кошка нежилась в облаке счастья, принявшего ее в невесомые объятия. Должна чувствовать мой флюид, мощным толчком отправленный в щель под входной дверью. Независимый фрагмент дверного проема, из-за которого у меня случаются порой насморки, простуды и суставные недомогания. В отличие от родного здравоохранения он вполне реален и хотя бы поэтому заслуживает уважения. Я его уважаю. Я старомоден.