– Даю слово, – неожиданно твердо сказал Егоров и, выдыхая с нескрываемым облегчением, посмотрел Орехову в глаза и с ответной улыбкой сунул пистолет куда-то за спину…

На следующее утро было запланировано погружение Каткова и мичмана. На вопрос Егорова, почему сразу оба, Скат холодно пояснил, что поодиночке подобную работу делают только идиоты, которым жить надоело. Профессор спорить не стал, благоразумно прикинув, что боевые пловцы понимают в погружениях больше его и пытаться что-либо им указывать просто глупо и смешно. Проверив все, что положено проверить, аквалангисты надели снаряжение и бухнулись за борт. Неторопливо работая ластами и не забывая посматривать по сторонам, пловцы с каждой минутой уходили все глубже – туда, где даже в самый солнечный день царит сине-зеленый сумрак…

Водолаз, похоже, и в самом деле неплохо понимал в сварочных работах – аккуратная дыра чернела у основания узкой боевой рубки, что располагалась как раз над центральным постом субмарины. Первым в импровизированную дверь нырнул, вспугнув десяток каких-то рыбешек, Скат. Мичман остался страховать на входе – по правилам работать вдвоем внутри объекта было запрещено. Мало ли что могло ожидать в отсеках субмарины? Вот Троянов и приготовился оказать немедленную помощь другу и командиру в случае осложнений или непредвиденных неприятностей. Кроме того, не следовало забывать и об акулах, одна из которых уже попробовала человеческого мяса и вполне могла вернуться, чтобы отхватить пару кусков еще разок…

Насколько знал капитан Катков, центральный отсек был на подлодках главным и именно там находились командир, штурман и целая куча оборудования вроде перископов и систем управления кораблем. Во время проведения торпедных атак командир находился в боевой рубке, где к его услугам был перископ, счетно-решающий прибор управления стрельбой и репитер гирокомпаса. Но сейчас разглядеть все эти мелочи было трудновато, поскольку лучи фонарей выхватывали лишь изъеденные морской водой малопонятные железяки, остовы приборов и многочисленные переплетения металлических труб и трубочек, о назначении которых капитан мог лишь догадываться, поскольку специалистом по субмаринам времен Второй мировой все-таки не был. Беспокоило аквалангиста другое: внутри подлодки было неимоверно тесно. Требовалась максимальная осторожность, чтобы не зацепиться шлангами за какую-нибудь железку, не пораниться и не порвать гидрокостюм.

Естественно, Скат не ожидал увидеть изъеденные трупы и прочую ерунду, которую любят показывать в голливудских ужастиках – он прекрасно знал, что время и морская вода наверняка сделали свое дело и от трупов в лучшем случае остались жалкие останки. Может быть, ошметки одежды, ремней-башмаков, черепа и горстка костей. Но действительность оказалась гораздо проще: изнутри центральный пост выглядел совершенно пустым, словно люди покинули субмарину организованно и без всякой спешки. Хотя нет – луч фонаря отыскал-таки череп, прикрытый каким-то мусором. Капитан, взметая облачко мути, осторожно тронул изъеденную временем и соленой водой округлую кость. Ага, вот в области виска есть аккуратная дырочка, природой явно не предусмотренная. Значит, скорее всего господин из кригсмарине застрелился. Или его пристрелили? Да, собственно, какая теперь разница… О, вот еще одна черепушка – и тоже с похожей дырочкой.

«Неужели они все дружно взяли и застрелились? – прикидывал Катков, обшаривая лучом фонаря отсек и готовясь переходить в следующий, темневший впереди открытым провалом незадраенного люка. – А что, прикинули, что и рейху, и фюреру полный капут пришел, да и жахнули из своих «парабеллумов». Перед смертью шнапса по стакану дернули, свое «Хайль Гитлер!» проорали… Нет, Слава, как-то ты нехорошо, неправильно думаешь! Здесь все-таки типа кладбище – хоть и фашистское… Да и какая теперь разница – сами они застрелились или, допустим, капитан всех прикончил, а потом и сам… Черт возьми, где же то, что не дает спать нашему господинчику в профессорском пенсне?!»

Ящики, вполне соответствовавшие описаниям Егорова, нашлись в крохотном закутке сразу за центральным постом – Скат вспомнил, что именно здесь располагалась капитанская каюта. Все верно, где же еще хранить суперважный и дорогущий груз, как не под койкой капитана…

Дальше все было относительно просто и даже скучновато: капитан со всеми предосторожностями перетащил ящики в центральный отсек, и далее они были подняты на поверхность с помощью длинного троса-конца, к которому крепился сетчатый мешок, напоминавший легендарную авоську советских времен.

Три металлических, обросших какой-то дрянью и слизью ящика лежали на палубе, а Егоров, едва справляясь с нахлынувшим возбуждением, приплясывал вокруг них с тряпкой в руках и бесконечно повторял одну и ту же фразу:

– Ну надо же, а… Не может быть!

– Заклинило мужика, – сочувственно пробормотал Орехов, безмятежно покуривая сигарету и насмешливо наблюдая за профессором, вмиг растерявшим всю свою солидность и неумело протиравшим ящики заметно трясущимися руками. – Ну что там, пан профессор, орлы имперские на крышках сохранились, нет? Или там свастика какая…

– Сейчас, сейчас все увидим и узнаем, – Егоров невидяще посмотрел на подполковника как-то не по-хорошему сверкающими глазами и тут же обратился к стоявшему рядом Боцману: – Ты не стой столбом, а давай их в мою каюту тащи! Ну что, господа военные, приглашаю вас на просмотр – сейчас вскроем ящики и все увидим… Господи, помоги – пусть там окажется именно то, что мы искали!

Вскрывать ящики пришлось резаком, потерянным Водолазом во время нападения акулы и заботливо поднятым на борт хозяйственным мичманом. Когда все три крышки были взрезаны, Орехов, выполняя нетерпеливую просьбу босса, поддел первую ножом. Взглядам присутствующих предстал деревянный ящик – судя по тщательно пригнанным доскам, водонепроницаемый. Еще несколько движений – на этот раз топориком, взятым с противопожарного щита, – и в сторону была отложена и деревянная крышка, под которой обнаружились брезент и несколько слоев вощеной плотной бумаги. Подполковник отвернул последний упаковочный лист, и из ящика хлынул самый настоящий поток искристо-радужного света, исходившего от алмазов, рубинов, изумрудов и прочих драгоценных камней, лежавших поверх желтоватой груды тусклых золотых монет…

Орехов никогда не уставал поражаться тому, что самые вроде бы обычные человеческие руки могли создавать такие «штуки», как картины Рафаэля и Поленова, храм Василия Блаженного и деревянные кружева Кижей, изумительное по красоте и качеству отделки оружие, да те же фантастические работы мастеров, ставивших клеймо «Фаберже»! Если архитектуру назвали «музыкой, застывшей в камне», то как называть сказочные цветы, сработанные ювелирами? Может быть, детскими цветными снами, ожившими в игре капель чистейшей росы, которые язык не поворачивается назвать камнями? Цветная радуга, чистая вода, играющая голубовато-солнечными лучиками… «Хотя какая там чистая! Эти камушки небось столько крови видели, что… – вдруг подумалось подполковнику. – Так что, если и радужный тут свет, то все-таки свет недобрый».

– Ты только глянь, Скат… – Орехов бережно держал на ладони изящную изумрудную стрекозу, замершую на поблескивающем капельками алмазной росы листочке. Казалось, еще мгновение – и стрекоза встрепенется и улетит в летний полдень, чтобы вновь беззаботно порхать над сонной гладью старого пруда, заросшего камышом и хрупкими белыми лилиями. – Сразу видать работу «людей с раньшего времени» – неторопливый век и красота на века…