было конным, фураж двигался за лошадьми, а экскременты двигались следом, так правый берег Оки был засеян ковылем.

Все изумились, и я тоже. Оказывается и наше поколение может аргументированно резать старшим.

Географ не ожидал встретить такого оппонента и, сев в лужу, пытался ещё что-то говорить. Класс с удовольствием гудел.

Позже выяснилось, что все кружковцы особенные, у них даже манера общения была другая. Интеллигентная, мягкая, дружеская. Без народных подковырок, на доверии и вежливости. Даже критиковать и ругать могли вежливо. И мне страстно захотелось таких же знаний, такого же общения. И как минимум – личной дружбы с ним и его ребятами.

А когда весной мы пошли с ним на прогулку по Арбату, то встретили около дома старых большевиков его бабушку – старую большевичку. По легенде, придя к ним в гости, Троцкий разжигал в их комнате самовар. И осталась еще та дыра, в которую засовывали самоварную трубу. Живая такая старушка. Да, сказал Юра, портрет моей бабушки висит в Музее Революции, рядом с Луначарским.

Когда мы шли с ним гулять, смущаясь по первости, но и гордясь своим партнером, личным, а не как в школе коллективным, это было ошеломительное ощущение.

Но этого нет и не будет. Что же делать? Только одно: оплакивать с несостоявшейся свекровью канувшего жениха. Идти и утешать её горе. Идти и слушать. Идти и говорить. Идти и вспоминать. Уметь разговаривать о нем для себя, для неё, для этого неизбывного горя.

Несостоявшаяся свекровь оказалась прекрасным человеком: интеллигентным, тактичным, с ней, вероятно, легко было бы жить. Но вот пришлось делить смерть сына вне семейной жизни с ним. И первым вопросом было – куда ей идти избывать себя. Идти ли в нянечки в зубопротезный кабинет, или взять на воспитание кого-то, или ухаживать за кем-то. И она мужественно попробовала всё. Но остановилась на собаках. А потом и вовсе уехала на дачу в поселок старых большевиков.

Мы в какой-то степени подружились – она и коккеров приводила к нам на Фасадную. Обаяшки такие – просто прелесть! И я даже чувствовала какое-то утвердительное чувство в наших отношениях, как влезла Ася Файнберг со своей идеей сделать выставку его живописных работ в школе, которых у Юры осталось много и на достаточном уровне. Она как бы даже перехватила у меня инициативу разговаривать с его матерью. Я подумала – это уж слишком. Не состоялась любовь, состоялись отношения с матерью после него. А с Асей я не буду разбираться. Я заставила себя выйти из этих отношений. Я повзрослела в этот год сразу на две смерти – папы и Юры.

Мне почему-то стала ближе мать с её руководящей работой, и мы вечерами стали с ней рассуждать, нужно ли мне, как комсоргу со стажем поехать на БАМ – всесоюзную стройку?

Я горячилась, что нужно. Раз партия сказала – комсомол должен ответить – есть. И там я буду на комсомольской работе – внушала я маме.

А мама повторяла, что это всё-таки недальновидно – ехать на БАМ. Туда ты никогда не опоздаешь, а вот с учебой-то в университете можешь опоздать. И рассказывала про себя: «Меня мой начальник поставил на работу за два месяца до диплома. Как дипломированного специалиста. В 1945 году. А если бы он поставил, скажем, на первом курсе? Образование было бы невозможно. Работа занимает всего человека. Там уже не до образования. Там выдавать и выдавать нужно. Поэтому, как ни тяжело тебе сейчас, весной нужно подавать документы в университет».

Я не согласилась с ней. Я хотела вновь, до мельчайших подробностей, пережить всё, что случилось с Юрой, а потом сдать документы в университет.

Глава 9

Плохо без папы

Всегда смерть итожит наши отношения с человеком. И с папой тоже. Я хотела бы на похоронах папы вспомнить, как мы с ним прожили, а тут вот незваный собеседник. Я бы хотела вспомнить, как он водил меня, ещё маленькой, в зоопарк, он там рядом работал. Я бы хотела вспомнить, как он водил меня подростком на Арбат в закусочную, где подавали сосиски с зеленым горошком. Я ведь кроме бабушкиной еды ничего не ела. А еще он пробил мне Будапешт через свою работу, и я впервые выехали за границу в пределах СЭВ.

А в пятнадцать лет я почувствовала себя взрослой и сказала папе:

– Теперь я взрослая, и у нас с тобой всё-всё будет по-новому. Мы будем с тобой общаться по-взрослому – беседовать, спорить и разговаривать. Я тебя беру другом своим. А то я не вижу своего женского пути – мама в командировке, тетки меня заласкивают. Так же ведь нельзя! Да ещё рассоривают с тобой, я ведь всё вижу. Им хочется оторвать маму от тебя, но она в командировке. А мы с тобой составим крепкий наш союз.

Папа признательно заулыбался. «А еще я хочу – понеслась я вскачь, – ехать с тобой в Томск, где ты был студентом, а потом, может быть, Манчжурию, где ты родился. А потом может быть, в Новосибирск, где тебя держало НКВД и стучало по стене всю ночь. Словом, я хочу пройти историю своей страны через твою биографию».

Но ничего этого не случилось. Одиночество ли его замучило или гаражная тетка или уж возраст? А только его ударил инфаркт. А тут и мама в командировке, и я растерялась. Словом, в первый вечер, когда он еще мог говорить, никто к нему в больницу не пришел. А на второй день мама прилетела, он смотрел на нас дикими глазами, а говорила медсестра, тихо, в углу, что по её наблюдениям, он что-то хотел сказать родне и возможно про деньги. Вы посмотрите там, у себя, в закутах, может быть, он чего спрятал. Мама действительно, смотрела, но ничего не нашла. Решили – что может праведный муж утаить от жены? Показалось медсестре. Однако она была права: через двадцать лет нашли тайники, и много их было. Он же фотографией занимался. А в последнее время любил снимать меня. И как раз тогда, когда мы разругались с мамой по поводу моего второго брака, она особенно тщательно убиралась перед основным разговором и увидела целую коллекцию моих фотографий, заложенных им в разных книгах. И я ему признательна за это.

На поминки пожаловал противный-препротивный Сева, вдугоря пьяный, сумевший не только пустить под откос свою жизнь, это бы еще ладно, но он и теткину жизнь за собой утащил в полный раскардаш.