ездил служить в Лисий Нос, и случались всякие несчастья, даже пешком идти 25 км под обстрелом и с разными препятствиями, и я никогда не отказывался от возложенного на меня дела»[236]. При этом отец Владимир имел больное сердце. После войны он служил наместником Псково-Печерского монастыря. Несколько лет архимандрит отказывался от настойчивых предложений принять епископский сан, но, в конце концов, стал архиереем.

Священники и их паства в блокированном городе жили одной судьбой. Вокруг храмов существовали объединения людей, которые помогали друг другу выжить, выстоять. Нуждающимся людям оказывали материальную помощь, и это многим спасало жизнь. Так, только община Никольского собора в 1942 г. оказала денежной помощи на 143, 6 тыс. рублей. Существуют и частные свидетельства об удивительной самоотверженности и взаимопомощи, которые проявлялись внутри относительно небольшой, по сравнению со всем населением города, группы православных верующих.

Фактически автономно, без какого-либо существенного вмешательства городских властей функционировала община обновленческого Спасо-Преображенского собора. В его подвале было оборудовано бомбоубежище на 500 человек для прихожан и жителей окрестных домов, в котором старались поддерживать положительную температуру. Имелся кипяток, запас медикаментов, в случае необходимости в подвале можно было переночевать. Людям помогали деньгами, дровами, свечами, маслом для освещения и т. д. В соборе с довоенных времен имелся запас строительных материалов, и прихожанам делали из железных листов печи для обогрева квартир, выделяли фанеру, картон, чтобы заменить ими выбитые взрывной волной оконные стекла.

Несмотря на оказываемую помощь, люди умирали. В конце 1941 г. слег настоятель протопресвитер Алексий Абакумов. 12 декабря он писал «двадцатке»: «Температура 38,8. Назначен постельный режим. К воскресенью мне не встать. Не можете ли мне отпустить и прислать бутылку деревянного масла, чтобы не сидеть в темноте.» Собор выделил отцу Алексию и масло, и 1000 рублей пособия. Но силы старца таяли, и 19 декабря он скончался. Жертвами блокады стали также протоиереи Петр Георгиевский и Иоанн Громов. Зиму 1941/42 гг. из 100 соборных певчих пережили лишь 20. Первыми от голода погибали мужчины, в их числе и помощник регента И.В. Лебедев. 28 декабря он писал: «Я, можно сказать, понемногу умираю. Силы мои подорвались. Я сейчас лежу. Одни кожа и кости. Сидим несколько дней на одном хлебе. Конечно, все теперь так существуют, но хочется жить… Со мной вместе голодает жена, дочь и девятилетний внук, отец которого на фронте. Нет ни продуктов, ни денег. Спасите жизнь». Лебедеву было выдано 300 рублей, но спасти его не удалось. Умерли председатель двадцатки собора Е.Д. Балашева и 10 человек служащих[237].

Однако многим все же помощь общины сберегла жизнь. Так, певчий А. Галузин 3 октября 1941 г. обращался к двадцатке: «Прошу Вас – помогите мне, сколько-нибудь, я нахожусь в ужасном положении. У меня нет на зиму ни сапог, ни пальто, ни одежды. Неужели я погибну? Мать больна, лекарства купить не на что. Прошу Вас – не дайте погибнуть. Помогите выбраться из ужасной пропасти». Ему было выделено 250 рублей. Впоследствии Галузин ушел добровольцем в армию. Удалось спасти и певчего П.И. Большева. 10 января 1942 г. он писал: «Я третий день, как слег в постель и не могу совершенно встать. Думаю, чувствую, что так и кончу свою жизнь на этом. Ни денег, ни вещей у меня нет… Положение мое ужасное. Помогите. Жить еще хочется». Певчему было выдано пособие в 300 рублей. После выздоровления Большев поступил в красноармейский ансамбль песни и пляски, работавший в прифронтовой полосе[238].

К весне 1942 г. из шести членов предвоенного клира в Спасо-Преображенском соборе осталось лишь двое – протопресвитер Павел Фруктовский и протодиакон Лев Егоровский. Оба они жили на очень большом расстоянии от храма: настоятель – на Васильевском острове, у Смоленского кладбища, протодиакон же – за городом, в Парголово. Но даже в самую тяжелую пору они постоянно служили в соборе. В ходатайстве прихожан осенью 1943 г. о награждении Фруктовского медалью «За оборону Ленинграда» говорилось: «…в зиму 1941 – 42 гг., когда отсутствовало трамвайное сообщение, а живет отец Павел от собора 15 км., он, опухший от недоедания, в возрасте 65 лет, ежедневно посещал собор, он был единственный священник, временами он приходил на службу совсем больной и домой уже не мог возвращаться и ночевал в холодном соборе»[239]. Много месяцев Фруктовский обслуживал приход на пределе физических возможностей: он один и литургисал, и исповедовал, и отпевал, и совершал все требы. Но община выстояла. Весной 1942 г. она приступила к уборке прилегавших к храму площади и улиц, начала обрабатывать выделенный ей для огорода участок земли.

Особенно следует отметить подвиг женщин, помогавших выжить или облегчить страдание умиравших в осажденном Ленинграде. За подобную деятельность в июне 1944 г. была награждена золотым наперсным крестом монахиня Александра (Богомолова). Активно помогала бедствовавшим сестра митрополита Алексия монахиня Евфросиния (Симанская) и многие другие.

Были, конечно, отдельные случаи, когда и среди пастырей или членов приходских советов попадались люди, не выдержавшие испытания тяготами блокады. 8 марта 1943 г. председатель «двадцатки» Серафимовской церкви К.И. Андреев написал инспектору административного надзора Ленсовета Татаринцевой, что священник Симеон Рождественский большую часть треб выполняет на могилах, и поэтому доход церкви резко упал, вымогает продукты, не дал пожертвовать серебряное кадило на танковую колонну, а на протесты отвечает: «Наплевать мне на средства церкви, я хочу есть и буду, а вы как хотите, ешьте мякину и копеечки сдавайте в государство» (впрочем, полностью доверять, скорее всего тенденциозному письму Андреева нельзя). Вскоре – 22 марта, митрополит Алексий, несмотря на острую нехватку священников, отстранил отца Симеона от служения и отправил за штат. В письме Татаринцевой от 25 июня 1943 г. владыка объяснил свое решение тем, что Рождественский не платил налоги и не жертвовал в фонд обороны, а, будучи переведен в сентябре 1942 г. в Серафимовскую церковь, «самовольно сжег там несколько икон». Несмотря на давление властей, с которыми отец Симеон, возможно, был связан особым образом, митрополит отказался предоставить ему штатное место и 17 января 1944 г. лишь причислил его к Князь-Владимирскому собору[240]. Следует упомянуть, что три-четыре священника, служивших в храмах города, имели недобрую славу среди верующих из-за того, что были связаны с органами госбезопасности.

Еще одним обличительным документом является письмо в «отдел культов Ленсовета» от группы прихожан Николо-Богоявленского собора от 25 мая 1942 г. о злоупотреблениях некоторых членов «двадцатки». В этом заявлении говорилось, что пожертвования прихожан на содержание храма «расходуются неведомо куда» и, видимо, идут на личные нужды председателя «двадцатки» Л.И. Фаустова, в соборе нет бухгалтера и ревизионной комиссии, дрова расхищаются и т. п.[241] Косвенным подтверждением справедливости упреков является тот факт, что