Что касается Гарри Барра, то сей жизнерадостный джентльмен был одним из тех, кто бездумно промотал небольшое состояние, водя компанию с людьми, превосходившими его богатством, зато на собственном опыте убедился в ненадежности такой дружбы, основанной на совместных посещениях домов терпимости, и постепенно пришел к мудрому решению извлечь максимум удовольствия из текущих дней, живя за счет начинающих распутников, вернее, их отцов, которые полностью возместили ущерб, причиненный им собственному состоянию. Он знал наизусть все злачные места Лондона, особенно расположенные в районе Ковент-Гардена, и ни одна уважающая себя компания не обходилась без его участия. Юные развратники оплачивали его счета, заядлые игроки снабжали деньгами, продажные женщины всячески ублажали, и даже официанты относились к нему с уважением. Короче, он стал всеобщим любимцем. Гарри Барр взял под свое крылышко лорда Мелтона, когда тот только-только окунулся в губительные экстравагантности столицы, и зорко следил, чтобы приятеля не облапошили, не поделившись с ним добычей. Что касается меня, то фатовство сослужило мне добрую службу, так как дерзкая заносчивость, его неотъемлемая черта, помогала держать паразита на расстоянии.

Вот в этой-то компании мне и предстояло совершить первую вылазку такого рода. Ибо, хотя я и устраивал у себя время от времени пирушки с участием не самых добродетельных женщин, они отличались хорошим вкусом и упорядоченностью, немыслимой в прибежищах разврата.

Как только мы были допущены в просторную гостиную, туда приковыляла содержательница притона и с тошнотворной фамильярностью приветствовала честную компанию, потрепав одного из нас по подбородку, а другого хлопнув по плечу с той вульгарной непринужденностью, которая сразу дает мужчине понять, в каких пределах он может расслабиться. Она не признавала других обращений, кроме как "Дик, Гарри, Том", сопровождая эти имена непристойными ухмылками, по-видимому, долженствующими выразить ее удовольствие от встречи.

– Ах вы, мои голубочки, наконец-то прибыли. Целую вечность обходили дом стороной, проказники этакие. А я-то разжилась товаром – сплошь розы да лилии, не то что у вас дома. Где, черт возьми, вы отыскали такого гладенького мальчика (это обо мне)? Сроду его не видела. Он что, хочет, чтобы мы помогли ему расстаться с невинностью? Тем лучше, потому что у меня для него есть одна красотка: глазки – точно ягодки терновника, бедра крепенькие, как яблочки. Жизнью своей клянусь, прямо для него создана!

Такое красноречие вызвало у меня смех, а она обладала слишком грубым слухом, чтобы отличить одобрение от презрения. Я имел дерзость попросить ее убрать свои жирные, липкие руки. Надо сказать, в этом она не составляла исключения для своей профессии. Все они со временем расплываются, дородность переходит в тучность – возможно, этим объясняется их толстокожесть: похоронив деликатные чувства в глубине своих жирных туш, эти дамы лучше справляются со своими обязанностями и легче переносят удары, например, когда старые клиенты проходят мимо.

Казалось бы, эти вульгарные, перезревшие матроны должны были бы, ради собственной выгоды, держаться подальше, дабы не вызвать у клиентов нежелательных догадок, что однажды и их подопечные – ныне жрицы наслаждения – станут такими же, как они (если болезнь либо несчастный случай раньше времени не сведут их в могилу) с тою же неизбежностью, с какой юные карманники становятся взломщиками или грабителями с большой дороги.

Что касается матушки Сульфур (то бишь Серы, ибо таково было ее прозвище, данное ей одним из клиентов и настолько удачное, что приклеилось к ней намертво), то не было на свете более отталкивающей наружности. Представьте себе физиономию татарского типа, покрытую отсыревшей от пота штукатуркой пудры, которая, естественно, не в состоянии скрыть пожелтевшую кожу; голову, сплошь в розовых лентах, сквозь которые так и лезут отовсюду жесткие, как щетина, седые космы; эта голова Медузы Горгоны утонула в массивных плечах, торча из них жалкой пародией на корону; далее взгляд опускался к жирной, в складках, немытой шее и двум выпиравшим из корсета холмам, ни формой, ни цветом никак не заслуживающим названия грудей; далее я не рискую продолжать, дабы не испортить себе и вам аппетит, однако при желании нетрудно, опираясь на вышеприведенное описание, реставрировать общую картину. Словом, зрелище было омерзительным и более подходило жрице культа Дианы, нежели Киприды. Одного ее вида было достаточно, чтобы, по меньшей мере, на месяц дать обет воздержания.

Лорд Мервилл, взявший на себя организацию вечера – к явному неудовольствию Гарри Барра, усмотревшего в этом узурпацию своих прав, – поинтересовался у нее, как идут дела. Она ответила: благодарение Богу, как нельзя лучше. У нее нет ни малейших сомнений, что Господу было угодно благословить ее заведение, так что скоро оно будет "просто конфетка". Меня уже тошнило от ее жаргона; подметив мои страдания, лорд Мервилл осведомился, выполнила ли она его предписания.

– Э, джентльмены, – заухмылялась старая ведьма, – если вы и впредь будете заблаговременно ставить меня в известность, вас всегда обслужат по первому классу. Уж будьте уверены, я вывернулась наизнанку, чтобы вам угодить.

На это лорд Мервилл ответил пожеланием, чтобы она прислала нам, вместе с девицами, большой кувшин пунша. Она милостивым кивком выразила готовность удовлетворить его просьбу и избавила нас от своего присутствия.

Вскоре явился парень, выполнявший обязанности официанта и одновременно распорядителя при девицах. Согласно пожеланию лорда Мервилла, старуха прислала пятерых девиц, которые так и впорхнули в гостиную с бесцеремонной фамильярностью, проявившейся в дурацком хихиканье и безуспешных попытках сделать книксен. Гарри Барр, принявший наконец от лорда Мервилла бразды правления, с удовольствием вернулся к привычным обязанностям. Он покровительственным тоном представил девиц и попросил нас положиться на его слово чести, служившее, в данном случае, справкой о здоровье: мол, все они свежи, чисты и чрезвычайно аппетитны, кроме того, впервые выступают в подобной роли, так что он за них ручается – отчасти руководствуясь собственной интуицией, а отчасти – заверениями матушки Сульфур, которая, по его убеждению, никогда не станет морочить голову ему и его друзьям.

Они действительно были молоды (старшей нельзя было дать и двадцати лет), неплохо сложены и даже прилично одеты, так что не стыдно было бы показаться с ними в лучших домах Лондона, если бы не крикливые украшения и общий дешевый вид, не способный ввести в заблуждение любого, мало-мальски знакомого с манерой одеваться и вести себя, принятой в высшем обществе, с представителями которого эти падшие создания часто похваляются своими связями. Мало что так выдает их, как жалкие потуги на непринужденное светское обращение.

Кроме того, движимые стремлением скрыть следы ночных похождений, некоторые так густо нарумянились, что это сразу же бросалось в глаза и безошибочно указывало на их принадлежность к древнейшей профессии.

Сам я в то время отличался повышенным самомнением и слишком носился со своей особой, чтобы запятнать ее объятиями с этими орудиями разврата, не вызывавшими у меня иных чувств, кроме брезгливой жалости. Их чары не оказали на меня никакого действия. Я видел в них жертвы нищеты и объекты милосердия, но уж никак не предмет страсти, и всегда поражался, как могут клевать на столь жалкую наживку не какие-нибудь деревенские парни, либо плотники, либо младшие клерки, но и юноши из хороших семей, с достатком и духовными запросами. В силу какого извращения лица, занимающие высокое положение в обществе, способны опускаться до подобных оргий? Не сомневаюсь, если бы достойные, порядочные женщины видели этих несчастных, которым их мужья время от времени отдают предпочтение, контраст послужил бы им утешением. Они не унизились бы до сожалений о тех, чей вкус достаточно широк, чтобы удовольствоваться такой падалью. Бедняжки! Одновременно орудия наслаждения и объекты презрения для имеющих с ними дело, прекрасно понимающих, что эти рабыни исключительно в силу нужды обязаны имитировать страсть, чтобы вызвать ее.