Слишком потрясенная, чтобы измыслить подходящую легенду, и слишком униженная обстановкой дома терпимости, Диана не посмела отказать мне в честном признании и поведала – между рыданиями и вздохами – следующую историю, в истинности которой я имел случай удостовериться.

С нетерпением ожидая от меня весточки и снося поношения – из-за нашей связи, которую ей не удалось скрыть от жителей деревни, не обладающих достаточным тактом, чтобы смотреть на ее поведение сквозь пальцы, как это бывает в больших городах, где сплошь и рядом происходят такие истории, она ухватилась за чей-то совет отправиться в Лондон и разыскать меня (мой взгляд ясно сказал ей, что я не склонен считать это большим одолжением с ее стороны). В дилижансе она познакомилась с одним из тех ирландцев – искателей приключений, которых сурово судит и в конце концов изгоняет собственная нация. Они устремляются к нам на поиски средств к существованию, из-за чего наша чернь, судя по этим героям, проникается предубеждением против целой страны, чья слава во многом превосходит нашу и чей, как правило, великодушный и доблестный народ заслуживает лучшей участи, нежели быть в подчинении – что вряд ли можно считать достойной наградой за поддержку в борьбе за свободу. Надеюсь, мне простят это лирическое отступление, воспринимая его как дань исторической справедливости. Так вот, этот проходимец, один из тех, кто разъезжает по всей стране, выдавая себя за отважных мореплавателей и с необыкновенной легкостью мороча головы молоденьким дурочкам, сразу понял, что Диана может стать легкой добычей, а доведавшись про ее богатство, быстро вошел к ней в доверие и пожал плоды. Заключив с Дианой скоропалительный союз, он сделался хозяином ее души и тела и вскоре превратил ценные бумаги, которые она имела при себе, в наличные деньги, после чего в одно прекрасное утро скрылся, оставив ее без единого шиллинга и устремившись на поиски новых приключений. В такой ситуации ей было стыдно обращаться ко мне за помощью. А дальше уже хозяйке квартиры, которую она снимала, было нетрудно толкнуть ее на путь разврата. В тот вечер она по меньшей мере в четвертый раз выдавала себя за девственницу – в одном и том же борделе.

Выслушав ее рассказ, я проникся сочувствием к Диане и не стал осыпать упреками. Что до старой карги, то она не заслуживала ничего, кроме презрения – с изрядной долей веселья.

Независимо от степени ее вины, я не мог притворяться перед собой, будто не я виновник бед Дианы, и по справедливости чувствовал себя обязанным загладить причиненное ей зло. Мысль о том, что один мой каприз сделал человека, подарившего мне наслаждение, новой жертвой общественных пороков, казалась невыносимой. Поэтому я взял у девушки адрес и немедленно отправил ее домой. То, как я впоследствии обошелся с Дианой и какие принял меры предосторожности против новой нужды и бесчестия, не воспользовавшись в то же время ее бедственным положением для возобновления амурных отношений (в такой решимости меня неизменно поддерживали воспоминания об обстоятельствах нашей встречи) свидетельствовало, главным образом, о моем эгоизме. А так как этой истории не было места среди моих дальнейших безумств, я охотно забыл о ней.

Отдав Диане необходимые распоряжения и проследив, чтобы она незамедлительно убралась из этого непотребного дома, я вернулся к честной компании. Мое отсутствие длилось ровно полтора часа, за это время флирт успел перейти в вакханалию, которая показалась мне, отрезвленному только что состоявшимся эпизодом, бессмысленной и шумной оргией; от нее хотелось бежать в пустыню, считая, что еще легко отделался. Мужчины, все, за исключением Мервилла, который не нуждался в чьих-либо советах сохранять достоинство, по-моему, совершенно утратили контроль над собой, а дамы выглядели настоящими фуриями, которые, оттеснив Граций, заняли их место рядом с Венерой.

Войдя в комнату, я был немедленно взят в окружение и атакован многочисленными вопросами. Угадав мое смятение, Мервилл тактично помог мне выпутаться, как бы невзначай намекнув на то, что, судя по моему виду, я немного не в себе – что соответствовало истине. Я ухватился за его подсказку и притворился, будто не в силах отвечать на вопросы. Игра была настолько убедительной, что Мервилл едва не поверил в собственную выдумку, а так как он и сам искал предлог, как бы сбежать с вечеринки, нагнавшей на него смертельную скуку, то и воспользовался разрешением наших товарищей проводить меня до дому. Я понял его маневр и не возражал против того, чтобы он увез меня в своей карете: моя к этому времени еще не подоспела.

Вот так мы улизнули с места происшествия. Оставшись со мной наедине, Мервилл с новой силой обрушился на оргии, устраиваемые нашей золотой молодежью, когда они не брезгуют смешивать свою голубую кровь с вонючей жижей канав – источников грязи и венерических болезней. При этом чувства притупляются и люди становятся невосприимчивыми к радостям иного рода, облагороженным любовью. Признавая страдания, приносимые нам романтической страстью, он вопрошал: не следует ли предпочесть эти страдания разврату? Может быть, нам следовало бы вернуться к святой простоте тех времен, когда люди умели любить по-человечески: с одной стороны, не уподобляясь скотам, а с другой – отрицая сугубо платонические отношения? И разве не тяжело видеть, как блестящие, многообещающие юноши катятся вниз, в губительную бездну, где их души и кошельки подвергаются опустошению со стороны беспутнейших представительниц противоположного пола.

Такая проповедь подействовала на меня тем более сильно, что она коснулась тонких и дорогих различий между всеми изведанными мною видами чувственных удовольствий и моей неугасимой любовью к незабываемой Лидии. Лидии – которой я обязан восторгами чистой, целомудренной любви! Лидии – память о которой внезапно заставляла меня содрогаться перед тем, как я делал новый шаг в карьере фата и сластолюбца; на этом пути я пытался принизить женщин до уровня орудий моего наслаждения и удовлетворения тщеславия, которое побуждает развратника безжалостно бросать их одну за другой. Правда, такие остановки были недолгими, я снова находил оправдание себе в неуверенности, что еще когда-нибудь увижу Лидию; сиюминутные наслаждения брали верх над попытками сердца и разума взбунтоваться: неистовая игра воображения подчиняла меня себе, растущий аппетит не располагал к разборчивости, а заставлял хватать бывшее под рукой.

Я посвятил Мервилла в подробности моих переговоров с Дианой, чью историю он уже слышал от меня, и в мои дальнейшие намерения, которых он не одобрил, однако впоследствии оказал мне действенную помощь в их осуществлении.

Проводив меня до дома, он простился со мною на ночь. Я остался один и, вспоминая разгул страстей, среди которых я покинул нашу веселую компанию, не мог не поздравить себя с этим новым переходом к более спокойному, уравновешенному образу мыслей и новой перспективой – вместо безрассудной погони за острыми ощущениями, несущими угрозу моему здоровью и благополучию. Без ложной скромности скажу, мне было нетрудно отказаться от таких ощущений; этот отказ принес мне гораздо большее удовольствие, чем если бы я насладился ими в полной мере. Короче говоря, во мне было слишком много от истинного сластолюбца, чтобы я мог безболезненно черпать наслаждение в омерзительном болоте разврата и ограничивать себя радостями плоти. Мне хватило гордости и чувства меры более не подвергать молодой задор и свежесть чувств опасностям, подстерегающим человека в смрадных вертепах.