В дверях купе возник средних лет мужчина. Один из тех, что благоухали парфюмом, гордо вышагивая по перрону. Малютка тут же вскочил и с подобострастной улыбкой протянул потную ладонь. Марьин с Хузиным привстали, робко кивнув головами. Бросив взгляд на столик, гость неодобрительно покачал головой:

– Рановато… Рановато начинаем, товарищи.

– Андрей Витальевич, поверьте, всего-то по чуть-чуть. За добрую дорогу и успешную работу в райских кущах.

– Мы вообще народ не злоупотребляющий, – решил поддержать Малютку Рома. – Водку считаем если не врагом, то уж точно не другом.

– А кем вы ее считаете? Не товарищем же, – быстро отреагировал незнакомец.

– Товаркой, – решил пошутить Марьин.

– Ну… пусть будет товаркой. Только хотелось бы, чтобы эта товарка не довела вас до состояния поросячьего визга. Поезд будут торжественно встречать на лимбажском вокзале. Надеюсь, ваш вид не огорчит жителей городка. И, как мне кажется, вы, товарищ Колодяжный, должны ехать в нашем вагоне.

Похожий инструктаж номенклатурщик провел со всеми пассажирами вагона. Телевизионщиков призвал быть особо бдительными. Чтобы фокус не потеряли.

– Просто умом повредиться, – Хузин выпил без тоста. – Едем на обычную попойку, замаскированную лозунгами под сбор яблок, а впечатление такое, что это бронепоезд, которого заждался погибающий отряд красноармейцев. Кто этот высоконравственный мудак, Джоки?

– Ответственный за пропаганду – Симодин Андрей Витальевич. «Мудак» – это ты мягковато про него. Видел, аккордеон холуи тащили? Вот на нем этот трезвенник нам еще сыграет. Он на меня, сучонок, вообще молиться должен. Поехали в Москву делегацией. Поселили нас в гостинице «Минск». А половину этажа, на котором мы проживали, отдали под ремонт. И одно крыло было полностью заставлено столами какими-то, тумбочками, этажерками. А этот пропагандист херов познакомился в кабаке с хорошенькой молдаваночкой. Я уже спать укладываться собрался, как вдруг слышу грохот, вопли душераздирающие. Выбегаю в коридор, мчусь на крики. А доносятся они аккурат из этих мебельных завалов. Картина была, я вам скажу, просто незабываемая. Он эту командировочную решил прямо на пыльном столе отодрать. А конструкции благодаря их резким колебательным движениям пошатнулись и грохнулись. Лежит этот пи. дюк Симодин, брюки приспущены, голая жопа потолок рассматривает. Под ним эта смуглянка блядовитая темпераментно трепыхается. А я же поначалу и не понял, что он в ней застрял, как спичка в пластилине. Тупо спрашиваю: «Что с вами случилось, Андрей Витальевич?» Он мычит. Пострадавшая на своем языке причитает. А ведь надо что-то предпринимать. Под угрозой будущее настоящего партийца. И мое, кстати, тоже. Честно? Первым желанием было схватить валяющуюся под ногами столешницу и что есть силы треснуть по его бледным ягодицам. Но я это желание в себе подавил.

– А вот я бы не подавил. Я бы врезал. И не раз. Это же такой искус! Голая попа бездельника и карьериста, его испуганное лицо. Сто процентов бы врезал.

– Вот в этом ты весь, Рома. И ехал бы потом в вагоне, где вместо занавесочек решетки. Я недорассказал. На шум горничная прибежала. Хорошо, с юмором оказалась тетка. Валентиной звали. Увидев этот «бутерброд», сначала глаза из орбит выкатила, потом ладошкой рот прикрыла и хихикать давай. Я ее в сторону отвел, сунул пятерик и говорю: «Валя, мне и самому смешно. Им больно, а нам смешно. Валентина, сжальтесь. Отыщите в этой гостинице хоть одного врача. А с меня бутылка бальзама, которую я родне привез. „Скорую“ в этом случае вызывать никак нельзя». Валентина – на поиски спасителя, а я эту парочку решил оттащить. Не дай бог, кто заметил бы. Вот это была сцена. Два раненых бойца полового фронта. Симодин от стыда ярче пожарной машины окрасился. Лепечет, мол, не забуду тебя, Йозеф ты мой дорогой. Человечище ты отважное и сердобольное. Через минут десять появилась Валя. А рядом с ней мужик здоровенный. Черный, как горилла, в спортивном костюме дорогом и с чемоданчиком. Оказалось, врач дагестанской команды по вольной борьбе. Я его глаза как увидел, думал, всех поубивает. И этого идиота с зажатым писюном, и меня, и молдаванку. А он молча раскрыл чемоданчик, достал шприц и укольчик молдаванке сделал. Бросил короткое «пиляти епаный» и ушел. Тиски раскрылись, довольный Симодин повалился на бок. Хорошо, сознание не потерял. Я его почти до утра водкой отпаивал. Он мне в любви клялся, обещал не забыть. Вот такая вот он сука. Сука и лицемер… Ладно, пойду я с начальством водки попью.

После визита Симодина Рома погрустнел. Все построено на лжи и страхе, которые так близки. Лгуны постоянно бояться разоблачения. Трусы безбожно лгут. Вся страна ходит строем, лжет и боится. Даже те, кто покидает ее навечно, используя легкую форму эмиграции. Это Юлик Вейс назвал уход в мир иной тяжелой формой. А потом уехал в Германию. И тоже врал. Говорил, как ему невыносимо плохо в Риге. Квартира, машина, дача в Юрмале, место в хозторге. Плохо?! Да просто шикарно! Юлика гнал страх. Страх перед возможной отправкой в зону. А он твердил о желании быть свободным духом. Трудится водителем в Дюссельдорфе, шлет сестре Вике посылки с джинсой и паровозиками для ее сына. Но продолжает лгать. В ФРГ ему много хуже, чем было в Союзе, а он пишет, как счастлив. Рабскую психологию быстро не вытравить. Нужны годы. Иногда и они не в помощь. Рома вспомнил одноклассника Сашу Боборыкина. Тот с детства слыл бунтарем. Закончил мореходку, начал ходить по Балтике на рыболовецкой посудине. Кораблик был недалеко от нейтральных вод, когда Сашка достал ракетницу и загнал весь экипаж в трюм. Двинул на Швецию. Боборыкина сгубило присущее многим советским людям разгильдяйство. К побегу он подготовился неважно. Не рассчитал количество солярки. Плавучая железяка встала. На горизонте замаячил катер погранохраны, а с ним и немалый срок. Сашке отгрузили десять лет строгача. Но он и в зоне не сломался.

Иногда и Рому посещали мысли об отъезде. Но вариант Боборыкина его не устраивал. Усмотрев в разделе «знакомства» несколько почти одинаковых объявлений, Рома задумался. «Молодая женщина, 30–62—168, познакомится для серьезных отношений с мужчиной 30–60 лет. Желательно евреем. Возможен переезд». По одному из таких объявлений Рома позвонил. Заплетающимся языком сказал, что у него в друзьях есть очень симпатичный еврей Боря Цейтлин, которого он может уступить за хорошие комиссионные. Хузина не поняли. Грубо послали. Рома подумал, а не написать ли объявление: «Молодой, интересный мужчина медленно погибает. Увезите меня отсюда куда подальше. Кубу и Северную Корею не предлагать».

– Долго ты еще будешь на деревья с умным видом любоваться?

– Андрюха, мне стало тоскливо. Эта амеба, Симодин, все настроение испохабил. Сижу вот и думаю. Может, свалить отсюда куда, а? В Штаты или в Германию, например.

– Полагаю, что этого делать не стоит. Ни тебе, ни мне.

– А вот почему? Объясни почему?

– Там нужно хорошо делать то, к чему мы с тобой плохо приучены, Рома. Там нужно работать. И мы не слесари, не токари, не плотники. Это им там себя найти легче. А мы журналисты, которые способны писать только на родном языке.