Маша потом часто вспоминала, какое бесхитростное чувство собственного достоинства было у той женщины, не стыдившейся своей бедности и даже благодарной судьбе за все, скромно ей отпущенное. И завидовала…

В воскресенье вывезли последние вещи, и, уходя, Маша положила на стол свои и Сережины ключи. Только на площадке она поняла, что, скорее всего, больше никогда сюда не придет. Ее рука привычно скользила по перилам, заранее зная каждую выбоину и глубоко вырезанное ножом неприличное слово между первым и вторым этажом. Когда-то, еще в институте, одна девочка с их курса вот так же шла вниз по лестнице, и ей в руку врезалась воткнутая каким-то мерзавцем половинка бритвы. Она перерезала сухожилие, и левая кисть так и осталась немного скрюченной. С тех пор Маша перил боялась, даже в метро на эскалаторе всегда смотрела, когда клала руку на поручень, а по лестницам ходила не держась.

Это была единственная лестница, которой она почему-то не боялась…

Можно ли дважды войти в одну и ту же воду, вопрос философский, теоретический, а вот в человеческом опыте решается он однозначно — можно. И каждый входит, причем не дважды, а порой многажды, это уж как жизнь сложится.

Маше казалось, что она никогда больше не будет такой, как прежде, что вынужденная пауза неизбежно породит какие-то перемены, но вода вернулась в старые-новые берега и потекла обычным порядком. Впрочем, оглянувшись вокруг, кое-какие перемены она обнаружила. Считая себя обязанной отплатить за долгий свободный график, она стала бывать на работе практически каждый день и вскоре почувствовала, что в издательстве многое изменилось. Надюша резво ввела ее в курс дела, разумно заметив, что рассказывать ей это раньше было вполне бессмысленно. Дела в издательстве шли неплохо, появились новые направления, но, что потрясло Машу, они были по преимуществу связаны с Володиной деятельностью. Он разворачивался все круче, и только и разговоров было, что вот-вот он полностью приберет к рукам их издательство и, мол, слава богу, будет «настоящий хозяин». Ни разу, ни намеком он не обмолвился об этом! Впрочем, что вообще Володя с ней обсуждал? Стало обидно: как-никак она двадцать лет проработала с этими людьми, знала все досконально, глядишь, дала бы какой толковый совет. Хотя смешно, конечно, — не нуждается Володя в ее советах… Но она холила и нежила свою обиду, удобряла и поливала, ожидая подходящего момента, будто готовила страшную месть. Кому? За что?

Он позвонил вечером в четверг. Был, как всегда, по-телеграфному краток: «Детка, забей субботу. Есть идея: втроем с Митей поехать в какой-нибудь загородный ресторанчик пообедать, по пути — воздухом подышать, на белый снег посмотреть. Заеду часов в двенадцать, будь готова. Целую».

Какие же красивые туалеты для зимнего загородного отдыха были в журналах! И главное, можно без большого труда и не так уж дорого что-нибудь подобное купить, да вроде незачем: когда последний раз была нужда в такой одежде? И когда еще возникнет? То-то же. С раздражением отвергая один вариант за другим, Маша не заметила, как время приблизилось к полудню. Когда она услышала в трубке Володин голос, с ужасом поняла, что он уже ждет внизу, а она стоит перед кучей вываленных на диван свитеров. Но все обернулось по-другому: «Слушай-ка, тут у меня некоторая перемена декораций, срочное дело. Сейчас Митя за тобой заедет, я с ним говорил, спускайся минут через пятнадцать. Езжайте, погуляйте, пока солнышко, а я, как управлюсь, позвоню — и рвану к вам. Прости, виноват. Целую».

Спустилась. Села в машину. Куда?

— Я, Маша, как пить без тоста, так и гулять без идеи терпеть не могу. Обед — это награда, необходимый и неизбежный разврат.

— Митя, какой вы все-таки максималист!

— Ничего подобного. Я и на минималиста не тяну — ленив. Тем не менее, вы знаете, что за день сегодня?

— В каком смысле?

— В смысле памятных дат.

— Понятия не имею.

— Так вот, сегодня день смерти Пушкина и день рождения Пастернака. Поедем в Переделкино?

— Куда хотите, ей-богу, все равно. Тем более, что меня никогда магия чисел не завораживала.

Машина тронулась. Маше действительно было неважно, куда ехать. И сборищ юбилейных она терпеть не могла. Везти цветы на могилу пусть любимейшего своего поэта — нет, ни за что! Восторженный фанатизм какой-то вроде «козловок» и «лемешевок», дежуривших у подъезда кумира и готовых растерзать «соперниц». Балюня с высокомерным презрением не один раз ей об этом рассказывала. Митя, впрочем, возразил, что все, придающее жизни смысл, имеет право на существование.

— Глупость это — жить ради кого-то, ради чего-то, — Маша почему-то начала закипать.

— Знаете наш излюбленный врачебный анекдот: «Пациент спрашивает: “Доктор, я буду жить?”, — а тот вопросом на вопрос: “А смысл?”».

С только что голубого неба неожиданно повалил густой снег. Ритмично заходили «дворники» — влево-вправо, влево-вправо, — отсчитывая время, как маятник. По обе стороны шоссе тянулись белые поля. Митя включил музыку. Надо же — «Мужчина и женщина»… Маша вспомнила, как в ранней советской юности в пятый, кажется, раз воровато упивалась по недосмотру разрешенным фильмом… И каким кощунством показалось, что фильм этот якобы был снят по заказу автомобильной компании в качестве рекламы. У нее горели щеки и будто исчезло тело, как в полудремотных ночных фантазиях, где нет ни возраста, ни обстоятельств, а только сладкая иллюзия, что все происходит наяву.

Уже играла совсем другая музыка, снег прекратился, «дворники» закончили свой танец, и Митя сказал ровным, спокойным голосом, как будто продолжая:

— Замечательно кто-то сформулировал: «Овца не понимала смысла жизни, пока не встретила волка». Мы, кстати говоря, прибыли.

Митя разворачивался, стараясь поудобнее припарковаться, а Маша в панике проверяла, сможет ли она выйти из машины: пошевелила пальцами ног, осторожно согнула колени — все, все было в порядке, тело вернулось, морок прошел.

— Вот вы говорили, что не любите магии чисел, а я наоборот. Как раз через год будет редчайший момент, так называемый палиндром времени. Смотрите.

Он поднял какую-то веточку и написал на утоптанном снегу площадки: «20.02.2002.20.02».

— Ничего не понимаю.

Она действительно ничего не понимала ни в себе, ни в однообразной череде цифр.

— Двадцатое февраля две тысячи второго года, двадцать часов две минуты. Читается и с начала, и с конца. Так вот, главное — не забыть, не прозевать. Мы с вами обязательно найдем какое-нибудь особенное место и там загадаем желание или просто подумаем о чем-то самом главном. Впрочем, помечтать можно и сейчас.

Они прошли по расчищенной аллее и оказались перед старинной усадьбой.

— Где мы?

— Вы хоть видели, по какому шоссе мы ехали?

— Нет, отключилась.

— Не холодно?

— Нет. Так что это?

— Дом, как теперь сказали бы, жилой, на одну семью. Правда, знатную и небедную. Хотели бы такой?