Тем не менее с тех пор вы молчите о нарушениях Хельсинкского договора. Почему вы не нашли возможным оказать поддержку диссидентам, ведь некоторые из них были вашими друзьями? Сахаров, например, и Буковский?

Пытаюсь с этим покончить!.. Я оказывал поддержку. Я протестовал. Дело в том, что так называемые диссиденты подходили к некоторым вещам довольно грубо. Это не всегда приносит пользу. Не всегда стоит распространяться о том, что у вас на уме.

Кому-то может показаться, что, поставив свою подпись под антисемитским письмом в «Известиях», вы дали знать о том, что у вас на уме, и при этом не вполне способствовали еврейским диссидентам, пытающимся выехать из Советского Союза. Почему вы подписали это письмо?

Только потому, что оно не было антисемитским. Оно было антисионистским, а это совсем другое дело. В нем превозносились – э-э, провозглашались – права палестинского народа. Видите ли, если позволите мне об этом сказать, вы чересчур все упрощаете. Эти так называемые диссиденты далеко не всегда так невинны, не всегда так чисты. Если рассмотреть их мотивы, да? У вас ведь тоже есть экстремисты, которые размахивают знаменами и сражаются с полицейскими просто потому, что у них не все в порядке! Они выжили из ума! Хорошо, возможно, причина их выступлений вполне достойна – притеснение черных или женщин, да? – но главным образом они протестуют потому, что им не нравится жить с самими собой, их достало! Что ж, и в нашей стране тоже есть такие, кого достало!.. Ну, ясное дело, я не собираюсь утверждать, что те люди, которых вы упомянули, тоже спятили, но не все так просто, да? Если мы отправим их к вам, они сведут вас с ума просто потому, что они обязательно найдут на что жаловаться. Они будут устраивать демонстрации рядом с Белым домом и создавать транспортные пробки. Даже во времена Сталина люди иногда бывали несчастны беспричинно, то есть по причине, не имеющей никакого отношения к Сталину. Ну, разбитые сердца и всякое такое. У Ахматовой есть стихотворение, это замечательная поэтесса, жившая в тяжелые времена и много выстрадавшая – ну, вы о ней знаете; но в этом стихотворении, собственно, это всего лишь четыре строки, она говорит: «Что войны, что чума?» – и под чумой она подразумевает… да?.. Это преходящие проблемы, все выправится. Настоящий ужас – это бег времени. Просто старение!

Мне хотелось бы уточнить…

Видите ли, государство, политическое устройство – это часто просто ширма для личных проблем. Ну, не совсем ширма, но – ладно, у многих русских писателей личная жизнь была очень запутанной. Вроде как расщепленной надвое, да? Маяковский, Блок, Пастернак, даже Ахматова, Есенин – у каждого из них были огромные проблемы. Это можно проследить и дальше, вплоть до Пушкина. Иногда три человека жили и спали в одной комнате. Просто потому, что у них не было достаточно места, чтобы изменять друг другу. К Пушкину это не относится – места у него было много, но не было времени. Знаете, если бы он не стрелялся из-за своей безмозглой блондинки, он мог бы жить и во время Октябрьской революции. Скажем, если бы переехал в Грузию, которую он очень любил. Ему было бы 118 лет, но в Грузии такое бывает сплошь и рядом, вы знаете.

Вы хотите сказать…

Я говорю о личной жизни, о личной жизни наших поэтов двадцатого века. Что я пытаюсь сказать – если бы они были американцами, вы смотрели бы на них как на чудаков или бездельников, вроде – я не знаю – Скотта Фитцджеральда, Хемингуэя… Нет, не знаю. Но поскольку они жили в дурные времена, они приобрели какое-то – э-э – достоинство… Если бы моя страна не существовала, вам пришлось бы ее выдумать, да? И думаю, нам пришлось бы выдумать вас. Ну, я могу объяснить это только одним способом – мягкая женщина и жесткая женщина. В пушкинском «Бахчисарайском фонтане», это его ранняя поэма, в некоторых отношениях слабая поэма, в гареме у хана две звезды – нежная полячка, Мария, и грузинка, Зарема, совершенно дикая – по-настоящему, знаете ли, по-сучьи. Ну и они, конечно, соперницы. В конце концов их соперничество убивает обеих. Но на самом деле они только две стороны одной и той же женщины в воображении Пушкина, да? Вот это-то я думаю о холодной войне – что каждая сторона обязана выдумать другую. Ну, не знаю, честно говоря, понимает ли меня кто-нибудь. Это как лепет малыша, да? – маленького мальчика. Что ж, я думаю о своем мальчике, который и счастье, и огромное испытание…

Это, должно быть, сын от вашей третьей жены, мистер Сурков?

Да, да. Видите ли, его мать ужасно с ним мягка – и в то же время ужасно строга. Ему нужны они обе, да? Женщина, которая дает ему уютно прижаться к своим титькам, и женщина, которая шлепает его и ставит в угол. Что ж, он, конечно, предпочел бы жить с той, что дает ему прижаться к титькам или спрятать голову у себя под юбкой… Это неудивительно, ни для кого не секрет, что движение по преимуществу одностороннее – из моей страны в вашу… Хотя, в сущности, это не совсем точно: больше народу возвращается в Армению, в Армянскую Социалистическую Республику, чем выезжает из нее… Но в общем-то это правда – большинство людей предпочитают добрую мать. Но без суровой матери от доброй не будет особенной радости… Вот о чем я говорю. Ну, не знаю, как это объяснить. Это, возможно, как Рим и Александрия. Возьмем бильярд! Женщины, играющие в бильярд с евнухами! Сходят с ума от скуки, да? И с другой стороны, римляне, истосковавшиеся по мягкой постели! Только Восток и Запад поменялись местами, да? Да это ведь было бы просто ужасно, если бы моя страна и ваша были одинаковыми. Все равно что не было бы разницы между мужчинами и женщинами. Даже если бы все были совершенно счастливы. Может быть, особенно если бы все были полностью счастливы, а?

Не говорили ли вам женщины в Советском Союзе, что ваше творчество является примером сексуального шовинизма? Кто-нибудь давал вам об этом знать?

Господи, не понимаю, о чем вы говорите.

Я имею в виду, что вы относитесь к женщинам как к объектам, что явствует из ваших замечаний насчет безмозглых блондинок, титек, юбок, под которыми прячут голову, и женщин, забавляющихся с евнухами. В своих сочинениях вы скрываете ненависть к женщинам под личиной сострадания, но постоянно показываете их жертвами насилия. Вопрос состоит лишь в том, говорили ли вам женщины в вашей стране, как они к этому относятся.

Дейв, я не могу отвечать на такую херню.

Над чем, Виктор, вы сейчас работаете?

Ну, я только что закончил большую поэму – не совсем поэму, скорее новеллу, повесть – о Московской Олимпиаде. В ней пара тысяч строк, а может, чуть больше. В общем-то в ней говорится об английских бегунах – Коу и Оветте. Ну, я сравниваю их в своей поэме с Диоскурами, небесными близнецами. Они произвели на меня огромное впечатление, но еще большее – вся Олимпиада, которую я видел. Могу только пожалеть, что американцы не смогли на нее приехать. Это очень досадно.

Вы будете читать эту новую вещь в Нью-Йорке?

Да.

Две тысячи строк?

Ну, думаю, в ней около двух тысяч трехсот.