некстати выставленное копье татя… Но тут сзади на голову обрушили удар, свет померк, и боле сын боярский Илюха Головня в бою не геройствовал.

В себя он пришел в явном порубе, где помимо Бежиха сидели и возчики, и прикащики, и прочие спутники.

— Так власти в Литве, почитай, и нету, отчего на границе и шалят, — незнакомый голос объяснял пленникам обстановку. — Что ни день, то стычка… У нас лес рубить или хлеб жать с рогатинами да самострелами ходят. А вас-то где прихватили, болезные?

— От Витебска на Смоленск шли, — невесело сообщил Бежих.

— Далеконько литва за полоном забралась, — удивился невидимый во мраке старожил поруба. — Ну да ничего, не сегодня-завтра на них набег будет, поменяют.

Головня сообразил, что раз с ними нет владыки Авраамия и Симеона, то их наверняка держат отдельно в расчете на большой выкуп или на возможность получить за них какого важного пленника.

Спина и рука от долгой писанины уже болели нестерпимо, глаза слипались, а в голове гудело. Илюха просмотрел исчерканные листки — похоже, он за всю жизнь не написал столько, сколь за сегодняшний день. А ведь надо еще и про то, как сбегли из поруба, как добрались до Рши[vii], а оттуда до Смоленска, как никто не хотел признавать в беглецах владыку суздальского и людей великого князя, как мыкались и добрались до Москвы только милостью добрых людей…

Головня поскреб бороду, подумал и решил хоть минуточку передохнуть, но тяжелая голова пошла вниз — и он заснул за мгновение до того, как лоб со стуком впечатался в стол.

Скрипнула дверь, в горенку просунул голову великокняжеский рында, оглядел захрапевшее тело и махнул слугам за спиной. Писателя подняли с лавки в шесть рук, переложили на широкие полати у стены и подоткнули одеяльцем. Рында закрыл чернильницу, собрал листки, загасил свечку и вышел последним.

[i] Падуя

[ii] Адриатическое море

[iii] Братислава

[iv] Вроцлав, на тот момент в составе королевства Богемия

[v] Карпаты

[vi] охранную

[vii] Орша

Глава 10. Как у барина-боярина

Святые отцы нудели уже полчаса, но к сути дела так и не подобрались. Помянули все — и деда моего Дмитрия Донского, чьим иждивением был основан монастырь[i], и явление иконы Николая-чудотворца, и недавний пожар в обители, и мое благоволение к Троице и Кирилло-Белозерскому монастырям.

Ужас заключался в том, что я понимал, к чему клонит игумен с келарем и экономом: монастырь небогатый, а кушать хочется, но никак не мог придумать способа отделаться от монахов. Конечно, можно было сделать вклад и отпустить довольных служителей культа восвояси, но мне очень не хотелось казённые земли разбазаривать, так ведь никаких волостей не напасёшься.

— Помоги нам, княже, обитель скудеет… — наконец-то перешел к существу дела настоятель.

— Я, отцы, не древний царь Мидас, все в золото превратить не могу.

— Золота и не надо, — скупо улыбнулся игумен, — промысел какой или подряд государев, чтобы труждаться могли. Вон, в Троице зело добрые урожаи по твоему совету собирают.

— А вам что мешает, отче? Земли у обители есть, пробуйте.

— Худая землица, княже, песок один.

— Как есть один песок, — подтвердил эконом, — от брега Москвы реки до самых Либериц.

— Одна радость, что песок мелкий да чистый, да толку в том? — философически заметил келарь.

Вот дать бы по твердолобым головам, да нельзя! Они же на люберецких карьерах сидят, и жалуются на бедность, уму непостижимо.

— Мелкий да чистый? На Фоминой неделе в среду привезите ко мне на загородный двор полпудика, там и подумаем, что сделать можно.

В принципе, я уже придумал — если это тот самый песок, то нужно ставить стекольное производство. Вацлав Рогач в Гусской волости заводец наладил, так почему бы не воспользоваться передовым опытом поближе к Москве? Зеркала, конечно, монахи мне делать не будут, ибо крайне неодобрительно к отражениям относятся, а вот листовое стекло для начала вполне могут. Пузыри дуть научатся, а там горяченькими срезай верхушки, раскраивай вдоль и, пока стекло пластично, раскатывай в лист. Да, будет не идеально прозрачное и неравномерной толщины, ну так другого пока ни у кого нет.

Так оно и оказалось — Вацлав песок одобрил, к монастырю я вошел в долю, забирать ее буду продукцией. А обо мне опять пойдет слава, как о новом Мидасе. Тем более что просителей не убывает и среди них попадаются и совсем неожиданные.

Давеча, например, попалась моя собственная жена. Так-то все, что можно внедрить на «княгининой половине», Маше в первую очередь и достается. Вот всего полгода назад я озадачил ее созданием распределенной ткацкой мануфактуры, Хамовного двора, а то у нас вокруг техноцентра на Яузе слишком много свободных женских рук.

И тут новая просьба! Я несколько офигел и не сразу понял, что дело не в Маше.

— Дядя жалуется, что службу государеву справляет честно, а прибытку мало.

Стереотипы — страшная вещь, вот воспринимаешь человека как собственного боярина, а то, что он дядя жены, из головы вылетает. Ну Голтяй и Голтяй, а он родной брат Марии Федоровны, Машиной мамы…

— Маша, ты же знаешь, денег нет, надо так держаться. А землю я не раздаю.

— Знаю-знаю, только он не о деньгах и не о земле просит.

— А о чем же? — офигел я второй раз.

Бояре же у нас аристократия земельная, у кого землицы и мужиков на ней больше — тот и главнее.

— Хочет двор вроде хамовного поставить или какой другой промысел, чтобы польза была.

— Польза? Или деньги?

— Как у тебя — и деньги, и польза, — подластилась Машка, забравшись мне под мышку.

Я чмокнул ее в русую макушку, прикрытую только легким убрусом [ii], но тут в детских горницах заверещал Ванька, и Маша, позабыв и дядю, и мужа, убежала к сыну.

На ее место немедленно нарисовался круглощекий Юрка — не иначе, воспользовался суматохой и удрал от мамок-нянек. Он в последнее время просек фишку, что в мою рабочую горницу воспитательницы хрен попадут и потому тут можно он них прятаться. Юрка оглянулся на дверь, убедился, что погони нет и полез ко мне на колени.

И началось.

— А это что?

— Это песочница, чернила присыпать.

— Зачем?

— Чтобы сохли и не пачкались.

— А почему они пачкаются?

— Любая сырая краска пачкается, а как высыхает, то нет.

— А это что?

— Индейский сургуч.

— Зачем?

— Письма запечатывать.

— А кому?

— Митрополиту Киевскому.

— А он где?

— В Литве покамест, все никак к нам не вернется.

Ну и так далее в том же духе, пока наследник не утомится