Каждое утро Дашу в застиранном фланелевом халатике в бывший зеленый цветочек торжественно укладывали на каталку и везли на укол, будто она сама не могла дойти до процедурного кабинета. Однажды в процедурном были студенты, стояли, смотрели, что с Дашей делают. Процедура выглядела устрашающе: огромный шприц, похожий на тот, которым кололи Моргунова в «Кавказской пленнице», втыкали Даше в шею и десять минут вводили лекарство. Тоненькая шейка с торчащим из нее гигантским шприцем вызвала у студентов острую жалость. Кто-то из ребят погладил Дашу по ногам в шерстяных носках, сиротливо торчащим из-под простыни, кто-то сунул в свисающую с каталки руку липкую конфету из кармана, а симпатичная рыженькая девушка, стоявшая совсем близко к Даше, приговаривала:

– Потерпи, маленькая, уже совсем чуть-чуть осталось. – Она начала шептать это Даше еще до того, как медсестра поднесла шприц к Дашиной шее.

– Какая мужественная девочка! – тихо сказал кто-то.

Гордая таким уважительным вниманием, Даша только меланхолически улыбалась одной половиной рта и не собиралась признаваться, что ей ни капельки не больно, ведь она совершенно ничего не чувствует.

– Это хорошо, что вы такие жалостливые, – загремел Игорь Михайлович. – А кто из вас помнит, что при парезах чувствительность исчезает полностью? Пациентка не чувствует боли!

Прошел месяц, и чувствительность восстановилась, теперь Дашу можно было ущипнуть за щеку, и, как здоровому человеку, ей было больно. Она снова моргала, улыбалась и морщилась – как все!

Даша вернулась домой. Если внимательно присмотреться, можно было заметить некоторую кривизну улыбки и асимметрично поднимающиеся в удивлении брови. Врачи уверяли Соню, что все пройдет и функции восстановятся без последствий, так что у Сони оставался шанс, что Папа ее не убьет.

Родителям Даша не рассказала, что в школе ее обозвали жидовкой. Не хотела, чтобы они ее жалели, а главное, ни за что на свете по своей воле не желала послужить причиной совершенно невыносимого для Даши выражения беспомощной обиды в Папиных глазах и Сониного ужаса, если они узнают, как обидели их ребенка.

Даша шла в школу с загадочно-кривой улыбкой, чуть разными бровями и тяжелым сердцем. Она надеялась, что за время лечения ее окривевшего лица все соскучились по ней и забыли, что она жидовка. Наверное, первобытная ярость отвергнутого мужчины уже отпустила Игоря, и, может быть, мальчики, влюбленные в Дашу, не забыли ее. Возможно, ей повезет и обе Ирки начнут с ней дружить сразу и безо всяких унизительных мелких условий…

Мальчишки шумели, толкались и пинали друг друга портфелями, девочки, перешептываясь, на Дашу поглядывали, но никто не бросился к ней с криками «наконец-то!», даже просто не подошел. Обратил на Дашку внимание почему-то только физкультурник старших классов, которого она толком и не знала, он вел в школе секцию спортивной гимнастики, к которой Даша не имела никакого отношения.

– Тебя долго не было в школе, девочка, – сказал он и, внимательно всмотревшись в Дашу, добавил: – Испортила ты свое красивое личико…

Даша обрадовалась ужасно: во-первых, ее все-таки хоть кто-нибудь заметил, а главное – она красивая, красивая, не важно, что «испортила личико», потрясающе само признание ее красоты, пусть даже бывшей!

Оказалось, что, пока Даша была в больнице, история продолжалась. В Дашином классе училась племянница исторички, она и описала тетке сцену в раздевалке. В советской школе не место антисемитизму, и из самых честных побуждений политически подкованная историчка устроила показательное разбирательство поведения Которского. Со всей общественной страстью она разобъяснила пятиклассникам, что обзываться нельзя, в нашей стране нет плохих национальностей, и равнолюбимые родиной русские, украинцы, татары и даже, не смейтесь, евреи сливаются в едином порыве строительства коммунизма.

Вызванный в школу отец Игоря осведомился, действительно ли обиженная сыном девочка является еврейкой. Получив утвердительный ответ, он удивленно сказал, что «жидовка» – слово литературное, пусть учителя сверятся с Чеховым и Достоевским. Так что никаких обвинений в адрес сына он не принимает, но, конечно, объяснит ему уничижительный оттенок этого любимого русскими классиками слова.

Результатом пафоса исторички стало полное Дашино одиночество. Если бы жизнь пошла своим ходом, Игорь Которский забыл бы про Дашу через пару дней, но теперь оставить Дашу в покое означало уступить и сдаться. Даша, понимая, что он не уступит никогда и ни за что, не испытывала к нему злости и в душе примирилась с ним, как с плохой погодой.

Она виртуозно научилась не совмещать свои и его пути следования. Встречаясь с ней, он равнодушно, без всяких эмоций небрежно бросал свое «жидовка». Иногда, находясь в игривом настроении, беззлобно уточнял: «вонючая жидовка». И спокойно уходил по своим делам. Даша к этому привыкла, как привыкла за эти месяцы ходить, чуть пригибаясь и ни на кого не глядя.

С ней никто не хотел иметь дела в полном соответствии с поучительной байкой про украденный кошелек: «То ли у него украли, то ли он украл, в общем, была там какая-то неприятная история…» Подчеркнуто не замечали Дашу ее бывшие друзья – умный нервный Юра Слонимский и перманентно любимый Дашей Иосиф. Они старались не встречаться с ней глазами и не сказали ей ни одного слова, как будто боялись заразиться от Даши чем-то очень неприятным. Еврейством, наверное.

Обе лучшие подружки за время Дашиной болезни полностью сфокусировались на другой девочке. Они взяли ее к себе на роль третьей, и Даше в этих новых отношениях места не нашлось. Пытаться же найти суррогатную подругу среди остальных девочек, которыми Даша так презрительно прежде пренебрегала, было слишком унизительно. Оставшаяся в изоляции, тем более унизительной по сравнению с бывшей популярностью, она с трудом заставляла себя ходить в школу и хоть как-то сосредоточиваться на уроках.

Одиночество с головой погрузило ее в книги. Она воображала себя бедной маленькой голландской еврейкой Анной Франк, одиноко взрослевшей в замкнутом пространстве своего убежища. Даша вела дневник, любовалась своими красивыми фразами, без меры умничала и сама себе врала, восхищаясь утонченными чувствами, которых не испытывала. «Игорь относится к типу мужчин, которые страстно любят и так же страстно ненавидят», – манерно выписывала Даша на страничке, украшенной корявыми виньетками собственного изготовления.

Правда, кое-что из Дашиных писаний было вполне искренним.

«Почему считают, что детство и ранняя юность – самая счастливая пора? Ведь в детстве человек очень слабый и одинокий, потому что все люди сильнее его. Даже сейчас, когда я уже не маленькая, но и не окончательно взрослая, получается, что я ужасно беззащитная, мне так плохо и я всегда одна, а я ничего, ничего, ничегошеньки не могу изменить! Что конкретно в своей ситуации я могу поделать? С Игорем мне самой не справиться, это понятно, учителям жаловаться бессмысленно, только хуже будет, еще жалеть меня начнут, а может, они тоже… не любят евреев. Я же не знаю! Родителям рассказать – лучше сразу умереть! Вот и получается, что выхода нет. Придется терпеть… Надо морально совершенствоваться и высоко держать голову!»