заведенный механизм, но чего мне еще надо? Я сошла с поезда в Арендале, прошла по туннелю к центру и набережной, Торлейф еще не приехал. Войдя в телефонную будку, я набрала номер. Сквозь стеклянную стену я видела гавань, а значит, и Торлейфа замечу, когда он прибудет. Трубку снял отец, я сказала, что добралась, и попросила позвать мать, вообще-то я надеялась, что его дома не окажется, силы уже покидали меня, мать подошла к телефону, она спросила, что случилось, час настал. Я собралась с силами и проговорила, что, наверное, подам осенью документы в Академию искусств и художеств, это прозвучало как вопрос, я и сама поняла. Мать не ответила, но молчание говорило за нее, а когда мать наконец открыла рот, все стало еще хуже. «В Академию искусств и художеств, – повторила она так, словно ничего смешнее не слыхала, – хочешь всю оставшуюся жизнь лепить чашки? Такие кургузые, из которых пить невозможно? Такими летом в Рисере торгуют, их еще никто не покупает? Этим на жизнь не заработаешь». Я не ответила. «Юханна, – она вздохнула, точно мне пять лет, мне и было пять лет, Торлейф в синей капитанской фуражке причалил к берегу, – тебе придется кредит на учебу взять, – продолжала мать, – это твоя жизнь, так ведь». Но ведь это не так. Как нам запоминается то, что невозможно изменить? Мать положила трубку, и я пошла навстречу своему новоиспеченному мужу, ничего не сказав ему об этом разговоре, и на следующий день, когда приехали мать с отцом, они тоже ничего не сказали о нем, мать молчала, будто мы с ней вообще не говорили, наверное, она поступила так ради меня, решила не напоминать мне о моей жалкой глупости, моем ребячестве, чтобы не расстраивать меня, с чего я вообще надеялась, что мать поддержит мою надежду, зачем я позвонила ей, впрочем, как выяснится позже, позвонила я ей не вовремя.

Но все это я из себя выжгла.

Порой то, чего не происходит, становится однажды самым значимым событием. Я позвонила матери, та не сняла трубку. В году пятнадцать месяцев. Ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, ноябрь, ноябрь.

Моей сестре неизвестно, что происходит между матерью и дочерью, когда дочь не желает жить придуманной для нее жизнью, а выбирает свободу. Тогда матери приходится бороться против дочери, а дочь вынуждена вести борьбу со своей собственной испуганной сущностью, и тогда мать с дочерью связывают узы боли и гнева, и возникающая близость к любви никакого отношения не имеет. Такая близость безжалостна, а безжалостная близость сродни эротике, где один из партнеров получает увечья. Моей сестре об этом ничего не известно, волосы ее не унаследовали материнской рыжины, моя сестра – не пламя из Хамара. От того, что ты взрослый, не легче.

Помню фотографию, на которой я с матерью, черно-белый снимок, на котором я младенец, до сих пор живущий у меня в душе, спрятанный в пачке из-под сигарет, я улыбаюсь, и мать улыбается, и рядом никого больше нет, и мать полна любви, и любовь эта лишь ко мне, и жизнь – лучше не бывает, мать юная и красивая, и нет в мире никого, кроме нас двоих.

Вчера становятся короче. Из своей берлоги я вижу, как падает последний лист, как краснеют карликовые березы и сереет мох, как затихает с наступлением темноты трава, умирают или впадают в спячку насекомые, все ждет зимы, все ждет железных сетей. Одинокая ягода морошки дрожит в тени больших сосен, там, где ждут воспоминания, в ноябре руки дрожат. Ветки дышат в темноте, болота вскармливают великую ночь, ветер шумит и воет, и я хватаюсь за поношенную жизнь, словно это сокровище.

Дверь в доме 22 по улице Арне Брюнс гате открывается, и из подъезда выходит мать. Она идет не к моей сестре и с Ригмур встречаться не будет, она идет одна, и меня разбирает любопытство: куда это мать собралась? Воскресенье, десять утра, мокрый снег с дождем, хлопья снега разбухают на асфальте, превращаясь в грязь, мать решительно, почти бодро шагает по грязи, куда же направляется мать, так храбро подняв голову, куда она идет?

Мать поворачивает направо, идет по улице Арне Брюнс гате, удаляется от меня, таким путем она еще не ходила, так решительно, словно сама выбрала ту цель, к которой идет, и никому о ней не рассказывала. На свидание? Тогда походка была бы иной, верно? Те, кому за восемьдесят, знакомятся друг с дружкой в Интернете и проводят вместе оставшиеся годы, особенно те, кто всю жизнь прожил с кем-нибудь, с тем, кто вдруг покинул их, они не привыкли к одиночеству, скучают по людям, любовь здесь очень часто бывает ни при чем. Возможно, с матерью дела обстоят таким же образом, нет, не верю – а может, просто не хочу верить? У матери есть семья Рут, для матери этого достаточно, впрочем, откуда мне знать? Воскресенье, утро. На перекрестке мать сворачивает направо, я тоже сворачиваю направо, она не оборачивается и целеустремленно шагает вперед, я иду в тридцати метрах позади нее, готовая в любой момент наклониться, якобы чтобы вытряхнуть камушек из ботинка, падает мокрый снег, он тает у меня на носу, на верхней губе, налипает на ресницы и тоже тает, превращается в капельки на щеках и тянет за собой воспоминания, я смаргиваю снежинки. Мать переходит через дорогу, я за ней, на тротуаре мать идет по левой стороне, я тоже иду по левой стороне, по пятам за матерью, стараюсь не выпадать из пространства, посылаю матери сигналы о моем присутствии, но они не достигают ее, она двигается вперед, очевидно, не чувствуя меня, хотя молодая женщина, которая проходит мимо матери, мое присутствие еще как замечает – мои сигналы словно ударили ее в грудь, она испуганно смотрит на меня и обходит стороной, я иду за матерью, подхожу ближе, от матери меня отделяет метров десять, но мать обо мне и не догадывается, она полна собственных мыслей, наконец-то выбралась в город одна, она это заслужила, куда же она так целенаправленно шагает? Для женщины ее возраста очень быстро, для женщины ее возраста чересчур смело, и я смело шагаю с ней в ногу, передразниваю мать. Она приближается к перекрестку с оживленным шоссе, пешеходам горит зеленый, мать входит на переходный переход, не обращая ни на что внимания, загорается желтый, мать не сбавляет ход, а вот и красный, мать