Вторая ночь осады не принесла защитникам Мариенбурга счастливого для них перелома. Лишь только опустилась мгла, и за стены донеслось дружное шарканье тысяч лопат, крепостная артиллерия ударила бомбами и картечью по пристрелянному еще с утра шанцу московитов. Однако он был достаточно высок, чтобы предоставлять землекопам какое-никакое укрытие от неприятельского огня. За ночь на шанце выбило до полусотни людей, но работа не остановилась. Переплывшие Алуксне беглецы из московского стана, бывшие дворовые немецких помещиков, доносили, что был час, когда толпа латышских рабочих смутилась под огнем и была готова удариться в бегство. Однако московские солдаты, работавшие плечом к плечу с ними, удержали «чухонцев» — кого собственным примером, кого шуткой, а кого — и силой. К тому же по крепости начала бить тяжелая осадная артиллерия Шереметиса, заставлявшая ее защитников все чаще прятать головы за зубцами.

За несколько дней земляной вал, возводимый московитами, вырос почти вровень с крепостными стенами. И тогда с него ударили пушки, посылая на беззащитные улицы Мариенбурга смерть и разрушение. Марте казалось, что под градом разрывных снарядов любимый город застонал, словно живое существо. Проломы зияли в островерхих черепичных крышах, словно черные раны. Лизавшие стропила языки пламени были подобны струйкам крови. Команды добровольцев не поспевали тушить пожары и вытаскивать из-под развалин еще живых людей и трупы. Страшно и странно было слышать в толпе горожан, укрывавшихся от обстрела в мощных стенах собора, годами знакомые имена убитых и искалеченных:

— А знаете ли, что торговца сукном, почтенного герра Мейера, зашибло без малого насмерть балкой, когда в его лавку угодила бомба, и он второй день лежит без памяти в гошпитале?

— Какой ужас! А вы слыхали, что жену булочника герра Ренгейта разорвало пополам ядром, когда она вышла из подвала позвать свою кошку?

— Боже милосердный! А вы видели…

И так без конца. Пять, семь, десять дней. Дни слились для Марты в сплошную реку огня, крови, смерти и страдания. Еще не оправившись от потрясения после увиденного у стены расстрела, она вместе с Катариной и другими горожанками пошла ухаживать за ранеными. В лазарет, помещавшийся в подвале ратуши под крепкими каменными сводами, где раньше хранился городской архив, постоянно приносили изувеченных жертв бомбардировки. Это были и солдаты со стен города, но все больше — простые обыватели или беженцы. Они в самом кошмарном сне не могли представить себе, что придется лежать, истекая кровью, на старых матрасах, а то и на грудах ветхих рукописей при свете тусклого масляного фонаря, и часами исходить от мучительной боли, и ждать, когда у лекаря достанет времени осмотреть раны! Душераздирающие стоны и жалобный плач невинных людей делали атмосферу в гошпитале еще более невыносимой. Солдаты, пока хватало сил, старались подавлять крики боли, но как можно было потребовать этого от женщин, детей или мирных обывателей? Постоянный вой боли действовал на Марту гораздо более удручающе, чем вид страшных ран и раздробленных конечностей.

Бедняжка Катарина, нежная и впечатлительная девушка, превзошла сама себя, проработав в этом аду часа два. После этого ее вынесли в глубоком обмороке, и больше она не возвращалась, предпочитая рыдать и молиться в соборе с матерью и сестрами. Марта держалась уже много дней, вызывая у сгорбленного трудом и безнадежностью городского врача Йозефа Илела и молодого военного лекаря сдержанную похвалу. Перевязывала, накладывала шины, подносила к запекшимся губам раненого кружку с водой, как могла, облегчала страдания знакомых и незнакомых людей. Пастора Глюка она видела часто: священника постоянно звали скрасить последние минуты умирающих и напутствовать их перед лицом вечности. Они почти не разговаривали, потому что у каждого было довольно своих обязанностей. Но по долгому взгляду, который преподобный Эрнст Глюк порой обращал в ее сторону поверх воскового профиля покойника, она видела, что воспитатель и названый отец не только гордится ею, но и пребывает в изумлении и глубоком раздумье.

— Среди стенаний и скрежета зубовного ты словно ангел, сошедший в ад, — улучив мгновение, сказал преподобный Глюк Марте, когда она, получив несколько часов на сон, устраивалась подле семейства Глюк на полу собора.

— Не надо, отец, — попросила она, уже проваливаясь в тяжелый сон. — Я просто грешная Марта, несчастная дочь солдата Скавронского и жена солдата Крузе… И у меня уже совсем нет сил пройти свой путь.

— Ты сама не знаешь своих сил, дочь моя! Твой путь теряется во мгле, но, кажется, я начинаю верить в одно недавнее предсказание…

Марта была слишком измучена физически и морально, чтобы дослушать. Она провалилась в тяжелый сон, таивший в себе кошмарные видения.

Ее духовному взору предстало мрачное подземелье, едва освещаемое дрожащим пламенем факелов, и бледный отрок с длинным изможденным лицом, закованный в ржавые цепи. Они были такими тяжелыми, что едва не ломали его истонченные запястья, когда он простирал к ней призрачные руки.

— Смилуйся надо мною! — молил отрок, и по его впалым щекам катились скудные слезы. — Помилосердствуй ради младых лет моих и спасения христианской души твоей! Не лишай меня жизни, на дав оправдаться перед батюшкой! Христом-Богом клянусь, не замышлял я зла на дитя твое, государыня…

«Какая государыня? — изумилась Марта, в своем затейливом сне оглядываясь по сторонам. — Здесь никого, кроме нас двоих». Ей было жалко незнакомого юношу, и она уже думала, чем помочь ему, как вдруг ощутила на своих плечах прохладную тяжесть затканного серебром парчового платья, падавшего на грязный пол темницы роскошными тяжелыми складками. Стан ее обвивала красная муаровая лента, закрепленная усыпанным алмазами орденом дивной красоты, а в высокой прическе была сверкающая диадема. Это ее, королеву, императрицу, молил о пощаде бедный узник.

Вдруг из мрака между нею и бедным отроком выступил человек гигантского роста в простом сером камзоле. Руки его были длинны, куда длиннее, чем у обычного мужчины, и невероятно жилисты, а голова кругла и коротко острижена. На скуластом, нервно подергивавшемся лице топорщились короткие и жесткие усы. Глаза его пылали, словно два карбункула, и в их неукротимом и гневном взгляде было столько мощи и угрозы, столько величия и власти, что Марта поняла: это не просто человек, а, быть может, и не человек вовсе!

— Я тебя до себя из грязи поднял, царицей над великой державой сделал, — загремел, словно раскаты военной грозы, голос ужасной силы. — Жалость и сомнение оставь, совесть забудь! Сие есть не сын мой, сие — злодей и клятвопреступник. Повинен смерти! Повелевай!

Рука сама собой поднялась в повелительном жесте, и две зловещие квадратные фигуры без лиц шагнули к обреченному. Леденящий душу предсмертный крик рванулся под своды каземата…

…Душераздирающий крик Марты рванулся под готические своды собора. Она проснулась, словно одержимая вскочила на ноги и, не переставая кричать отчаянно и пронзительно, бросилась вон из собора, наступая на лежавших и сидевших на полу людей. Кажется, Эрнст Глюк-младший попытался остановить ее, но она просто снесла его в своем безумном порыве. Марта бежала по объятым пламенем и заваленным обломками улицам, с растрепавшимися спутанными волосами, в окровавленном платье, в котором она ухаживала за ранеными, среди свиста обрушившихся на город бомб и грохота взрывов. Ее главным, почти бессознательным стремлением было оказаться хоть на мгновение рядом с Йоханом — единственным человеком, который мог понять и защитить ее — и будь что будет!