– Попомни мое слово, как пить дать, нарисуется какой-нибудь паршивый бухгалтер по имени Барри, – говорит он, разглядывая линии, которые выводит своим указательным пальцем на запотевшей стенке бокала. – Так всегда бывает. Ей-богу, я шесть раз кряду сплавлялся по Талли, и каждый раз у меня в группе оказывался бухгалтер по имени Барри.

Они смеются. Бармен передал им через стойку еще пару пива.

– Да уж, – изрекает Аляж, – от этих Барри нет проходу.

– И от врачей Ричардов, – подхватывает Таракан. – Как-то раз у меня на плоту их было аж целых двое.

– И от зубодеров Деннисов, – продолжает Аляж.

– Из Банкстауна[36], – подмечает Таракан. – Ох уж мне эти зубодеры Деннисы из Банкстауна! – Таракан заметно веселеет. – А про сиделок забыл? – вспоминает он. – Ни разу по одной не было. Всегда, всегда по паре.

– И ты даже не спрашиваешь, что они поделывали последнюю неделю. Потому как это касается работы, а их от нее с души воротит.

– Господи, только не это! Лучше спросить: ну что, Барри, где побывал за последний отпуск? И ему это нравится, потому как в глубине души он хочет доказать тебе и всем остальным, что он не какой-нибудь занудный домосед. А вот в отпуске он может вообразить себя кем угодно. Вот наш Барри уже гоняет на лыжах в Австрии, или топает по горам Тибета, или летает на воздушном шаре в Бутане, а я про себя думаю: бедняги, да у вас ни гроша за душой, и без няньки вы не сможете и шагу ступить, потому что, ей-богу, ежели вас предоставить самим себе, вы через час пропадете.

Между тем по радио передают результаты тотализатора в Рэндвике[37], а потом объявляют, что через пару минут подсчет начнется во Флеминге[38]. Таракан решает рассказать про себя, наивно полагая, что Аляж сделает то же самое.

– Повстречался я как-то с одной девицей, когда работал на Талли, и она оказалась проституткой. Говорила, у проституток все то же самое: нельзя говорить с клиентами по душам – кругом одни клиенты, представляешь? – нельзя говорить, что у тебя на уме. И ты не виновата, что они тебе противны, даже если хочешь, чтобы было по-другому, потому что кретины есть кретины: зачем платить за то, что можно получить бесплатно? Так им еще хочется пудрить тебе мозги, она так и говорила, а мозги не продаются. Они-то уходят, а ты остаешься, и дальше все снова-здорово, никуда не денешься. В общем, я несу чушь, знаю. Но у нас с ней вроде было что-то общее: она – проститутка, я – лоцман. Она мне нравилась, понимаешь? Очень даже нравилась. – Таракан улыбается и осушает свой бокал. – Когда нас спрашивали, где мы работаем, мы всегда отвечали: в туризме. – Он подзывает пальцем бармена – тот кивает и, достав из-под стойки поднос, ставит на него два свежих пива. – Что, в общем-то, было правдой. – Он отрывает взгляд от пустоты, поворачивает голову и смотрит на Аляжа.

– Все мы клиенты, – с легкой улыбкой говорит Аляж. – Под конец дня – все как один.

– Ладно, что у нас за маршрут? – спрашивает Таракан.

– Так, шуточное дело, – отвечает Аляж.

Когда Аляж еще только начинал лоцманствовать на реке, среди лоцманов было заведено главное правило: никогда не воспринимать все всерьез. Это же шуточное дело, говаривал Бормотун, первый лоцман, с которым он работал на пару, и Бормотун был прав: большое шуточное дело, которое делалось недели две, шуточное дело, суть которого заключалась в том, что только лоцманы понимали, что здесь смешного. Большое шуточное дело строилось на бессчетном количестве шуток, разыгрываемых с клиентами. Правила были частью этого шуточного дела. И действовали они на всем речном маршруте. Правила были для всего: когда есть, когда спать и даже когда ходить по нужде, что можно было делать только в полиэтиленовый мешок (его утилизировали в конце маршрута) и подальше от палаточного лагеря, при том что отхожие места выбирали лоцманы, а они, исключительно забавы ради, старались отыскивать их в конце какой-нибудь небезопасной длинной тропы, петлявшей по краям скал. Клиенты любили ясность, порядок и размеренность, привносимые правилами в мир реки и леса, не внушавший им никакой ясности, а, напротив, казавшийся беспорядочно-неопределенным. Однажды Аляжу до смерти наскучило устанавливать правила повседневной походной жизни, и он предоставил клиентам самим придумать их. И потом клиенты не без основания кляли его за то, что он испортил все дело – в смысле путешествие.

Он знал: все меняется, что для многих новоявленных лоцманов желоб уже вовсе не шутка и что новобранцы знали только те шутки, которые запомнили, чтобы потом вспоминать их, гребя на плоту или сидя у бивачного костра, и предназначены такие шутки были для того, чтобы развлекать клиентов. И когда Аляж попробовал объяснить все это одному молодому лоцману, который паковал снаряжение на складе Вонючки Хряка, собираясь на однодневный маршрут, так вот, когда он попробовал объяснить, что все дело в шутке, парень ничего не понял. Нет, сказал он, тут все серьезно. Но в том-то и «соль» шутки, подумал Аляж, но сказать вслух не решился. Всякий, кто отказывался признать шутку, становился ее частью.

Таракан улыбнулся.

– Тут все шутки, дружище, – сказал он. – Иначе нам пришлось бы воспринимать все всерьез. Иначе, черт возьми, я был бы такой серьезный, что ты откинул бы копыта от такой моей серьезности.

Что верно, то верно, подумал Аляж. От такого и впрямь можно откинуть копыта. Шутки – вот что разделяет нас с ними, со всеми их бреднями о гармонии с природой. Шутки разрушали их систему восприятия, познания этой земли, делая ее еще более загадочной и непостижимой, не поддающейся человеческому пониманию. Шутки, думал Аляж, это то, что помогает нам скрывать ложь, разделяющую нас и землю, которую мы топчем.

– Тут все шутки, – повторил Таракан, – каждая дерьмовая речка, по которой я каждый раз сплавлялся на таком же дерьмовом плоту.

Они выпили еще по паре пива – молча. Таракан понял, что Аляж не собирается рассказывать о себе: для Аляжа в шутке, какую ни выдай, уже не было ничего смешного. Мастерство хорошего лоцмана заключалось в том, чтобы приглядывать за клиентами, оставаясь к ним совершенно безразличным. Иногда, хотя признаваться в этом ему было не очень приятно, Таракану в конце концов даже случалось проникнуться к клиентам симпатией. А вот Аляж, похоже, ненавидел их всех, отчего Таракану было как-то не по себе. Но больше всего он, похоже, ненавидел самого себя. Таракан повернулся на табурете и посмотрел на сидевшего рядом смуглого, мелкорослого, малость заплывшего жиром рыжего парня. Таракану показалось, что Аляж, со своим большим крючковатым носом, слегка смахивает на побитого боксера. Раньше Таракану приходилось иметь дело все больше с никудышными напарниками, сплошь мрачными типами, но Аляж был не просто мрачный. У Таракана был нюх на страх, и он учуял его у Аляжа. Но чего он боится? Таракан призадумался: интересно, чем закончится маршрут с таким напарничком? И через мгновение-другое решил: ничем хорошим.