— Возможно. — Она задумчиво посмотрела на меня. — Он очень милый человек, детка. Он нравится и мне и папе. Как жаль его жену.

Я уронила нож. Они знали! Но кто рассказал им? Не Мария, я была уверена. Она сама сказала, что это никого не касается.

— Я не говорила об этом, мам, — напряженно сказала я. — Он не любит вспоминать об этом.

— Разумеется нет, и мы не будем. Кен нам вчера обо всем рассказал.

— Рассказал о чем?

— Ну, о том, что он потерял ее, когда они были женаты всего год. Правильно?

Насколько я знала, да. С какой стороны ни посмотри, Жаклин была потеряна для своего мужа. Кен, все равно по каким причинам, намного облегчил мое положение.

— Да, совершенно верно, — сказала я.

Одеваясь на следующее утро в церковь, я решила надеть шляпку из золотистого меха, которую купила для свадьбы кузины. Саймон, Кен, Мария и я шли на раннюю службу, родители — на позднюю. Когда я спустилась, Кен в куртке из овечьей кожи уже ждал.

— Счастливого Рождества! — радостно окликнула я.

Он повернулся, но больше не сделал ни одного движения. Это был один из тех моментов, когда он выглядел умиротворенным, совсем не таким, как на работе. Потом он неторопливо пошел мне навстречу, широко улыбаясь:

— Счастливого Рождества! Честное слово, ты выглядишь просто ослепительно!

— Ты про шляпку? Я купила ее для свадьбы, — призналась я. — Когда вернемся, вы не хотите позвонить Фионе?

— Нет, — вдруг ответил он. — У меня нет ее телефона.

— Для этого и существует справочная служба.

— Нет. Эти трехминутные разговоры совершенно бессмысленны.

Я в замешательстве сдалась.

Дорога до Рэтнези была просто сказочной. Звонили церковные колокола, фонари все еще горели, золотые на фоне темно-синего неба. Саймон, Мария и я пели «Я увидел три корабля». Кен не пел ни с нами, ни в церкви. Он много кашлял и не пошел причащаться, но, когда я спросила его, не обострилась ли его простуда, он отрезал:

— Я же сказал, что уже выздоравливаю. После завтрака пришло время открывать подарки.

Саймон подарил нам красиво упакованную корзину разных вин. Кен, в противоположность ему, купил каждому по подарку. Когда он выложил охапку свертков, у меня как-то глупо сжалось горло. Сколько хлопот! Я еще не встречала мужчину, которого не раздражали бы походы по магазинам перед Рождеством.

Под восторженные вопли Линды я получила свой подарок и уставилась на него, открыв рот. Я уже видела эту упаковку. Она приехала в офис у Кена под мышкой в пятницу, и он выглядел усталым, но довольным. Тогда я подумала, что это что-нибудь для Фионы, но вот карточка, на которой летящим почерком написано: «Для Кон. Наилучшие пожелания в это Рождество и все последующие. Кен».

— Ой, ну зачем вы так! — Я начала сражаться с оберткой. — Это же…

Я замолчала, подняв крышку.

— О Кон! — воскликнула мама. — О Кон, он чудесен!

Он действительно был чудесен — золотой свитер из ангоры.

— Он слишком красив, — неуверенно произнесла я. — И я никогда не видела такого цвета. Это мой любимый.

И снова остановилась. Я уже говорила ему об этом, когда благодарила в больнице за хризантемы. Неужели он запомнил? Было не похоже. Он довольно бесцеремонно отмахнулся от моей благодарности.

День был просто потрясающий, и после обеда мы отправились покататься на машине — впятером плюс Лулу; родители остались дома у камина.

— Повяжите что-нибудь на шею, — попросила мама Кена. — Вы уверены, что горло не болит?

Он сказал, что нет, и долго сопротивлялся, но мама была непреклонна, и наконец он взял один из папиных шарфов.

— За вами нужен глаз да глаз!

— Это предложение? — Он весело взглянул на маму.

Это был единственный проблеск оживления за весь день. Он вроде бы любил Ардбаун и его окрестности, но сегодня смотрел по сторонам молча, со скучающим видом. Мы приехали на холм возле Пайн-Форест, с которого открывался самый замечательный вид на много миль вокруг. Я думала, Кену хоть здесь что-то понравится, но он стоял, засунув руки в карманы, и явно не мог дождаться, пока все вернутся в машину.

— Вы сняли шарф, — упрекнула его я.

— Да, слишком жарко.

— Что-то по вашему виду не скажешь, будто вам жарко.

— Ничего не могу поделать со своим видом, — огрызнулся он, и я сдалась.

На следующее утро я весело постучалась в комнату Кена:

— Доброе утро. Я принесла кофе.

Из-за двери раздался неопределенный звук, который я восприняла как разрешение войти. Открыв дверь, я вдруг поняла, что, во-первых, меня встретило полное молчание, во-вторых, что я чуть не встала в открытый чемодан, и в-третьих, что Кен сидит на кровати в халате.

— Ну и что это тут происходит? — Я потрогала носком туфли чемодан.

— О… э… — запинаясь, выдавил он, — я подумал, что поеду домой с утра, если вы не сочтете меня грубым.

— Вы нормально себя чувствуете? — резко спросила я. — Ведь нет, я права?

— Обыкновенная простуда и легкая головная боль.

— Не удивлюсь, если еще и температура. — Я положила руку ему на лоб. Сухой и горячий. — Ложитесь обратно в кровать, вы заболели.

— Не буду я ложиться в кровать, — по-детски заупрямился он. — Я поеду домой.

— Вы не можете… — начала я.

— Нет, могу. — Голос обрел силу. — Чего я не могу, так это остаться здесь.

Он встал; я заметила, что он тут же оперся на угол тумбочки и не стал двигаться дальше.

— У вас голова кружится? — садистски осведомилась я.

Он с возмущением отверг это предположение и снова сел. Если бы я не знала его как человека, которого ничто не страшило, я бы сказала, что он напуган до смерти тем, что у него дрожат ноги.

— Ничего, смерть вам не грозит, — заметила я. — У вас просто грипп.

Его брови сошлись на переносице.

— Ты оставишь меня в покое? — сердито поинтересовался он.

— Нет, если вы такой упрямый!

— Кон! — раздался мамин голос; она, слегка запыхавшись, вошла в комнату. — Что тут происходит? Вас слышно по всему дому.

— Это все Кен, — бойко ответила я. — У него грипп.

Мама уже смотрела мимо меня на сидящего в халате Кена.

— Грипп? — повторила она, вглядываясь в пылающее покрасневшее лицо и слезящиеся глаза.

— Это просто смешно, миссис Гибсон… — начал Кен.

Мама не дала ему договорить: она распахнула полы его халата на груди и расстегнула пижамную куртку. Пижама была ярко-красная, но — я с удивлением моргала — не краснее груди, которую закрывала.